Слово неизреченное

Случилось так, что по досадной — хотя и не совсем непредсказуемой — причине, которую здесь называть не стоит, я не смог поделиться своими соображениями с собравшимися на вечер, посвященный памяти Натальи Леонидовны Трауберг. Поскольку то, о чем я собирался сказать, никто из выступавших тогда, к сожалению, не упомянул, считаю необходимым сделать это теперь. Итак.

В течение тридцати, без малого, лет дом Натальи Леонидовны часто и подолгу служил мне гостеприимным пристанищем в моей страннической и бесприютной жизни.

Еще в большей, пожалуй, степени приютил меня в эти годы мир ее мысли. Вот уж где я чувствовал себя неизменно уютно, радостно и вольготно. Тридцать лет — срок совсем немалый, и невозможно оценить то, чем я теперь, по его истечении, обязан этому — удивительно ясному, одухотворенному и вместе с тем непередаваемо изысканному — уму. Несомненно, правы те, кто видит в ее уходе потерю — невосполнимую.

Нет нужды в том, чтобы повторять уже сказанное другими. Все это в большинстве своем справедливо. Хочу отметить лишь то, что в общении с Натальей Леонидовной было особенно ценным для меня.

Итак, во-первых. Стремительно утрачиваемая нашими современниками способность ужасаться злу в осознании его леденящей душу реальности.

Разговоры о зле, как таковом, неизменно вызывали у Натальи Леонидовны неподдельный ужас. Именно — ужас. До дурноты. До физической боли.

Эта способность отзываться на зло страданием очень отличает ее от тех, кто самозабвенно борется со злом, посредством нарциссически-упоительного злобствования и злорадства. Посредством глумливого злословия — в тот же ряд. Кто-то из именующих себя христианами служит этому искусству вполне профессионально.

При Наталье же Леонидовне невозможно было упоминать даже те слова, которые европейская культура устойчиво связывает с «исподним миром». Имена, если это имена человеческие, под это табу не подпадали, поскольку не дано нам знать конечного судов Божиих, а надежда все-таки обязывает не предполагать заведомо худшего исхода. «Бог не маленький!».

Может показаться веселой словесной забавой то, с какой последовательностью Н. Л. избегала произносить эти слова, заменяя их — менее однозначными. Например: «Ну, скажем, очень крупная мышь». Забава, конечно, забавой, но за ней открывалось очень четкое и выверенное мировосприятие. Брезгливая непримиримость ко злу в любой его форме. Отказ, в какой либо форме, воспринять его в свой мир.

Например, в форме лжи. Какой бы то ни было. Даже — самой «невинной».

К сожалению, уже совсем мало кто из нас помнит имя «отца лжи». Еще меньшее число из нас оценивает ложь (повторюсь — любую) как самый прямой и непосредственный способ действования «во образ врага Божия (т. е. — того же отца лжи)».

Наталья Леонидовна не забывала — уверен — об этом никогда. Это памятование и обеспечивало ее в немало степени непоколебимой нравственной основой бытия.

Еще благоговела она перед образом Божиим — тем единственным, что позволяет человеку именоваться человеком. Существом богосообразным!

Правда, будучи человеком — очень большого и наблюдательного ума, не склонна она была путать Божий образ с налипшей на него (часто — до неразличимости извне) маской притворства, лжи, глупости, наглости… То-се.

Все же в ее присутствии возможно было только «рассуждать» о человеческой слабости, но никогда — «осуждать», т. е. припечатывать подобием приговора.

Согласитесь, что если к этому отнестись серьезно, то выполнение такого условия, задача — уж не из самых-самых простых.

В какой-то мере и ее отношение к внешнему порядку (своеобразно порой понимаемому) говорило немало о той смысловой паре, что может быть различима за ним — «космос-хаос». В это связи вспоминается очень точное словосочетание, принадлежащее Тимуру Юрьевичу Кибирову, нежная дружба-симпатия с которым связывала Н. Л. в последние месяцы-годы ее долгой жизни: «метафизика влажной уборки». Точнее и не скажешь — во всяком случае, если иметь в виду более — житейскую интуицию, чем научную точность.

Думается мне, что сильно грешат против истины те, что, следуя не слишком верной традиции надгробной фальшивости, говорят об ее «ангельском характере». Наталья Леонидовна ангелом не была — Господь создал ее человеком и наделил удивительно большим, ясным и наблюдательным умом. А к тому еще — способностью облекать эти наблюдения в точнейшую словесную форму, характеризуемую к тому же необычайно твердым вкусом. Трудно жить с таким даром в мире десятилетиями культивируемой вполне сознательно серости!

Невольно обидев кого-то, она очень страдала. Нанести обиду сознательно была, пожалуй, вовсе неспособна.

Случилось так, что в последний мучительный год ее земного бытия, бывая по служебным делам в Москве даже чаще, чем ежемесячно, я неизменно встречался с Натальей Леонидовной, понимая, что времени остается все меньше. В последний раз, когда я застал ее в сознании, она сказала мне: «Советник, знаете — Вы похожи сейчас на какого-то дирижера». «Кого же из?» — спросил я. «Не знаю!» Конечно, не стоило бы приводить этого пустяшного обмена словами, если бы он не та улыбка, которую она дарила мне при этом. Дружба, приязнь, полное приятие, тепло, грусть неизбежного скорого расставания… И это — последнее, в завершение почти тридцати лет дружбы.

А потом — тонкое, благородное, очень красивое, как из слоновой кости резанное и куда-то вовнутрь обращенное лицо в черной раме апостольника…

И еще. Многим знакомы эти маленькие, во множестве окружавшие ее, бумажки, испещренные крохотным бисером зеленых буковок — молитвы. Свои и чужие.

Под чтение одной из таких молитв ее душа и разлучилась с исстрадавшейся плотью, устремляясь навстречу Тому и тем, кого она любила, не разлучаясь, верю, и с нами — теми, кто до своей поры-времени остался по это сторону порога Вечности.

Вечная ти память, сестра наша Наталия, и вечный покой.