Ада и Цилла — Алгебра совести — Зеленая линия — Постскриптум

Ада и Цилла

Как говорили в моем детстве, «после беспорядков» Россию покинула женщина, которую звали Ада Львовна. Здесь у нее остался сын, который позже сел и погиб. Внучка в конце 40-х годов вышла замуж за моего соученика и друга, у родителей которого был домик в Гурзуфе. Ада Львовна тем временем жила в Швеции, где, по слухам, преподавала музыку в королевской семье.

Летом 1955 года я поехала в Гурзуф. Там были только младшие, Катя с Колей, и Циля Львовна, сестра упомянутой Ады. Точнее, Ц. Л. и ее кошка Ведьма. Дело в том, что А. Л. сразу после апреля 1953-го разыскала через Красный Крест сестру, жившую под Пермью (тогда называвшейся намного хуже), и выхлопотала для нее разрешение переехать в Швецию, к ней! И вот, Циля, неотделимая от Ведьмы, ждала у двоюродной внучки окончания бюрократических дел.

Она была очень милая женщина лет семидесяти, я думаю. Ведьма была пушистой и черной. Они сидели среди роз. Я переводила пьесу Лорки «Донья Росита, или Язык цветов», где действие происходит в розовом саду. Местные жители почитали Ц. Л. и легко выговаривали ее имя, а вот отчество — меняли: Циля Илевна.

Пришла осень, я уехала, а вскоре уехали и Ц. Л. с Ведьмой, но не в Москву, где у них не было прописки, а в Швецию через Питер. Ведьма отсидела свое в карантине, сестры ждали. Циля несколько раз написала мне, кажется — дошло все. Через четыре года, когда у меня родился сын, она прислала для него посылку. Еще через полтора, когда родилась дочь, не было ничего. Двоюродная внучка толком не могла узнать, как она, ей нагрубили, к бабушке и Ц. Л. — не пустили. Потом и я уехала, не в Швецию, так хоть в Литву; а когда вернулась (1969), уже было известно, что обе сестры умерли. Ведьме было бы к тому времени за двадцать, так что, я думаю, и она ушла «в те сады за огненной рекой, / где с воробьем Катулл и с ласточкой Державин»1.

Алгебра совести

Может быть, читатель знает, что есть на свете математик Владимир Александрович Лефевр. Он жил здесь, в России (то есть, простите, СССР), считался одним из лучших в своем поколении, но в 70-х уехал, то ли женившись на иностранке, то ли ухитрившись доказать, что родина предков для него — Франция. Заметим, что математикам было лучше, чем другим. Идеологию им подсунуть очень трудно, а потому среди них появились Владимир Андреевич Успенский, Роланд Львович Добрушин, Роберт Адольфович Минлос, Владимир Михайлович Тихомиров, Юлий Анатольевич Шрейдер, братья Ягломы — перечисляю только тех, кого видела (с У., М. и Ш. — связана дружбой). Они примерно мои ровесники, учились в 40-х годах, самое позднее — 1948–1953. Лефевр принадлежал к следующему поколению, вообще очень сильному, поскольку после 1953 года, немного зазевавшись, напринимали Бог знает кого и на другие факультеты. Может быть, правда, родившиеся в середине 30-х, особенно в 1937–1939, даровиты и по какой-то мистической причине, но гадать не буду. Лучше предположить, что их ранняя молодость совпала с «оттепелью».

Итак, Владимир А. Лефевр уехал в Америку, где вскоре издал книгу «Алгебра совести». В ней, пользуясь так называемой «теорией игр», он рассматривает две модели поведения — с запретами и без запретов. Конечно, я предельно упрощаю, но всегда рада рассказать подробно, избегая математики. Сама я так и читала — между всякими значками он пишет, что это такое на языке этики.

Когда мне дали книгу, шла «перестройка». Наверное, был 1990–1991 год, не раньше, поскольку я помню, что отцу Александру Меню о ней не рассказывала, мало того — об этом жалела. Скажу сразу, что довольно скоро книгу взял и не отдал полузнакомый и молодой богослов, так что, если верить Льюису, она будет у меня в раю. С Юлием Анатольевичем и философом Наташей Кузнецовой, крестившейся именно тогда, мы день и ночь говорили об этой алгебре. И вот, приехал Лефевр.

Мой отец скончался в ту же осень, что о. Александр, на два месяца позже, но мама часто жила, пока могла, в таком киношном доме, вроде санатория, куда они почти перебрались после третьего папиного инфаркта, в 1988 году. Естественно, я непрестанно туда ездила. Для «самой жизни» замечу, что этот дом — в Матвеевке, в которой мы с детьми жили с лета 1973-го по сентябрь 1979-го (когда переехали в Литву).

Одна прелестная старая дама, обитавшая некогда в «лауреатнике» (см. «ИиЖ» №11/03), услышала фамилию «Лефевр» и заволновалась. «Не сын ли это Оли Лефевр?» — спросила она. Может, и сын, в России Лефевров мало. Если так, он, по словам дамы, незаконный сын писателя NN. Олю, служившую на киностудии в каком-то мельчайшем чине, дама осудила — не за внебрачных детей, это по кодексу богемы даже хорошо, а вообще, как принято у дам. Дальше пошло что-то уж совсем дикое. По словам дамы, Оля Лефевр приехала в Алма-Ату весной 42-го, то есть — через Ладогу, хлебнув блокады с маленьким ребёнком. Муж дамы, пребывавший на киностудии в большом ранге, был ещё и добрым — пока ждут места в общежитии, он привел Лефевров к себе. Когда загудели фабричные гудки, мальчик очень испугался. Дама была недовольна и попросила их уйти. Слава Богу, они, видимо, скоро где-то пристроились.

Самым удивительным было то, что бедная дама ничуть не смущалась. Кричит ребенок, беспокоит — что же тут еще сделаешь?

Приехал Лефевр, мы с Юлей Шрейдером пошли к нему в гостиницу. По дороге я, горько плача, рассказывала эту историю. Юля сочувствовал, но не удивлялся. Лефевр встречал нас. Он оказался сыном Ольги Лефевр, которая, спешу сообщить, потом вышла замуж за ученого, кажется — математика. Общение с В. Л. и конференция года через два — другой сюжет, не для этих очерков. А для них годятся три вещи:

1. Перед встречей («саммитом») в Рейкьявике, осенью 1986 года, В. Л. давал Рейгану советы, как себя вести с человеком другой системы. Они помогли.

2. Позже он нашел в формулах мироздания что-то, совпадающее с музыкой. Тут бы и рассказать — но удержусь хотя бы, пока не спрошу его коллег.

3. Подруга Ольги Лефевр, Марина Багратион-Мухранская, была последней любовью уже едва живого Зощенко. Кроме того, у неё тоже был сын от киносценариста, для юмора — еврейского. По-видимому, где-то живет родственник возможных наследников престола; носил он, кажется, фамилию Мухранский. Ирина Леонидовна Багратион-Мухранели, замечательный пушкинист, никогда о них не слышала. Если услышит, расскажет. Вообще, этот род — как раз для «самой жизни»; посмотрите, если хотите, рассказ о великой княгине Татьяне Константиновне («ИиЖ» № 7/8 за 2004 г.).

Зеленая линия

Недавно вышла в свет книжка Бориса Ильина «Зеленая линия». Очень советую ее прочитать, но сейчас напишу не о ней, а о сопутствующих обстоятельствах.

Начать стоит с того, что на пасхальной неделе 1996 года мы с отцом Александром Хмельницким были на каком-то околоэкуменическом мероприятии. Помню только то, что один православный священник бурно одобрял католиков и отвергал протестантов. Восприятие мое затуманивала боль, и я попросила о. А. Х. обо мне помолиться.

На следующий (?) день я отдала дань пасхальному столу в ББИ, а ночью меня увезли на «скорой» с острым холециститом. Кое-как его успокоив, мне велели лежать и договариваться о так называемой лапароскопии. Это — удаление желчных камней, но менее болезненное, чем раньше.

Полежала, пошла договариваться в Институт хирургии (Пироговская). «Пожалуйста, — сказали они, — стоит 400 долларов». (Сейчас, по-видимому, раз в пять больше.) Я вышла и подумала, у кого бы срочно занять. Чтобы сочетать приятное с полезным, зашла рядом в Красный Крест, где делала большую редактуру (позор! Какая мерзкая фраза! Скажем: «редактировала большую книгу»).

Там, в коридоре, натолкнулась на знакомого издателя. Спросила, где занять, он их вынул одной рукой, а другой протянул мне книжку Жана Ванье и сообщил, что это — гонорар за будущий ее перевод. Вероятно, это был ангел, потому что перевод так и не издали.

Заплатила, легла в больницу, удалили камни. И тут начинается самый сюжет. Ко мне пришел, навестить, человек из миссии Петра Дейнеки, для которой я переводила и редактировала. Там любили говорить «providentially»; и точно — по этой самой причине миссия была расположена в одном иллинойсском колледже, неподалеку от совершенно с ней не связанных архивов Честертона, Толкина, Льюиса, Уильямса, Дороти Сэйерс, Джорджа Макдоналда и мыслителя-лингвиста Барфилда; архивы эти издает ежегодный журнал «Seven». Мы были знакомы и переписывались.

Милосердный гость рассказал мне, что встретил там, под Чикаго, кого-то из них, и они удивились, почему я к ним не приезжаю. Он популярно объяснил. К концу сентября я уже была там и провела в архивах две недели2.

Подходим к части третьей и основной. Около этого колледжа или при нем, не знаю, был Институт религии и демократии, который возглавлял профессор Элиот. С ним я познакомилась, когда он года за четыре до этого был в Москве. Естественно, мы увиделись, и он подарил мне свою толстую, очень обстоятельную книгу «Пешки в ялтинской игре» (Pawns of Yalta). Прочитав ее, я уже не могла оторваться от мыслей о том, как русских пленных насильно тащили в СССР. Кстати, из этой книги я узнала, что один добродушный и толстый генерал, который когда-то мне помог, тащил пленных из Норвегии. Но об этом я писала в каком-то из прежних очерков.

Когда еще через четыре года моя подруга, занимающаяся Баратынским, сказала, что его праправнук написал книгу об этих пешках и надо бы ее перевести, я не удивилась. Что говорить, сама жизнь. Теперь мы с автором заочно подружились, что особенно приятно, потому что он сочетает лучшие свойства русского аристократа, русского интеллигента и английского джентльмена. Живет он под Сан-Франциско, совсем недалеко от моей крестницы, которая теперь в монастыре Santa Rosa, и Марииной подруги, уехавшей туда с мужем. Подружились и они. Сейчас подруга, Ирина, повезла ему еще девять книжек, он их дарит тамошним русским.

Постскриптум

Сегодня Алла Глебовна Калмыкова пришла ко мне за этими заметками и заодно принесла 11-й номер журнала. Он оказался таким, что не хочешь — заплачешь. Посмотрите, например, молитву, которой заканчивается Мария Чегодаева. Кстати, именно ее мы каждый день читали с отцом Домиником в начале 80-х. Можно заплакать или вознестись горе и над статьей об отце Александре Глаголеве, и над стихами Юлия Кима в статье об Елене Камбуровой: «Не погуби, пощади, пожалей,/ полюби человек человека». Сосны, свобода, Греция, Наталья Ливен, молитва о животных трогают несказанно (перечисляю не все).

Но вот — большое эссе Надежды Муравьевой, внучки моей любимой подруги, дочки и племянницы моих друзей. Написано, на мой взгляд, прекрасно. Звоню ей, никто не подходит. Звоню сестре ее мужа, который — сын Андрея Архипова (см. «Улица Пшевальскё»). Казалось бы, сама жизнь, но склонным к юмору ангелам этого мало.

Настя Архипова решила, что я хочу поздравить Надю с днем рождения. И точно, он — 2 декабря. Я об этом забыла, зато помню, как у ее дяди Лёни, родившегося 3-го, мы праздновали заодно, что накануне родилась она.

Прибавлю, что после Латинской Америки Надя подарила мне перевод из Уолтера де ла Мэра, где были строчки «тихая речь кота» и «мирное имя дома».

  1. Если забыли, скажу, что это стихи Ходасевича. []
  2. Хочу прибавить, что в доме, где меня поселили (хозяева — евангелисты), холл украшала огромная репродукция иконы Бориса и Глеба. []