Девочка1 жила не очень хорошо. Родители почти не занимались ею, глуповатая и въедливая тетя — к сожалению, занималась (тут вспомнишь: «…женщин в детстве мучат тети»2), дома было скучно. Но вот, родители на время уехали, и началась жизнь, которую мало назвать интересной. Столько занятных, уютных, естественных людей, столько странных и страшноватых приключений, тетин муж — совсем уж живой и умный, он сам мучается от пустоты и фальши своих домашних, да впридачу ко всему возникает город примерно того времени, когда юный Честертон увидел его загадочным и романтичным, как сказочный лес3. Читая, мы так все и видим, но мы-то читаем, а она — летает, почти не касаясь тротуаров, бежит на роликовых коньках.
Вывод несложен: не дави, не грызи, дай свободу — и маленький человек оживет, а это уже почти и не вытравить, он живым останется. Трудно не согласиться, особенно нам, которых столько давили и грызли. Мы рады за Люсинду, жалеем менее удачливых детей, очарованы страной свободы.
Позже, уже не дома, мы вылезаем из троллейбуса, и прямо на нас едут на чем-то вроде роликов мальчики, не очень похожие на простодушного Люсиндиного итальянца. Удается им сбить нас с ног, или нет, мы задумываемся. Что-то выходит не так.
Думая, мы вспоминаем, как несколько лет назад молодой отец, совсем не такой уж стоический и строгий к себе, неожиданно стал восхвалять как идеал воспитателя миссис Пипчин!4 Для Диккенса хуже ее нет — она ведь не просто неласкова и немилостива, она лицемерна; но что с того! Главное — не либерал какой-нибудь, детей не распускает. А другой отец, тоже молодой, сосредоточил гнев на «Маленьком принце»:5 нет, что это за апология детской непосредственности, а там — и распущенности, что хочет принц, то и делает! Сейчас таких родителей все больше, не где-нибудь, а среди высоколобых и верующих.
Вспоминаем мы и рассказы о двадцатых годах, и пытаемся воспроизвести слова довольно смешной и очень характерной песенки:
Деточки в Америке
Отчаянный народ,
Папочка в истерике
К Паскар6 идет
«…Ах, Паскар, скажите поскорей,
Почему вы портите детей?
Это ведь растление,
Отец я или нет?»
А правление в ответ:
«Я плевало на отца
Лам-ца-дрица-а-ца-ца!»
В середине тридцатых годов богемным молодым родителям очень нравилось, как тут все лихо, нелицемерно и свободно. Но странная вещь случилась: именно они и были потом очень авторитарными со своими детьми, а их нынешние ровесники, хвалившие миссис Пипчин, как-то невиданно распустили своих. Что это, насмешка ангелов? Еще одно подтверждение томистской мысли: чем больше качнешь маятник в одну сторону, тем больше отлетит он в другую?
Не думайте, что и мне хочется выбрать миссис Пипчин или хотя бы тетю Эмили — вот, мол, не будешь на детей давить, совсем распустятся. Я не знаю ответа. У меня двое детей, шесть внуков, с детьми я была предельно либеральной; выходило разно — и хорошо, и плохо, но выправилось (и до сих пор выправляется) просто чудом. Со внуками… Снова скажу: я не знаю ответа; но могу предположить, что на таком уровне его нет. Наверное, очень надежный путь — переливание крови от личности (здесь это — дядя Эрл). Значит, если в семье или где еще не отыщется личности, дело плохо? Ну, хотя бы — очень затруднительно. Судьба, точнее — Промысел, помогут иногда иначе, но это уже — чудо, а не воспитание. И вообще, размышления тут— «для родителей», а не для ангелов-хранителей. Они свое дело знают, хотя ведь у нас, людей — свободная воля. Оттолкнуть их мы можем.
Теперь посмотрим на строчку «вольное упорство». И «воля» тут — «свобода», и «упорство» — усилие, а вместе — это полет, дело трудное. Как быть, чтобы дети именно летели, а не ходили по струнке и не болтались? Стоит ли повторять, что в мирских измерениях ответа я найти не могу?
Апостол Павел пишет галатам: «К свободе призваны вы, братья, только бы свобода ваша не была поводом к угождению плоти; но любовью служите друг другу» (Гал. 5,13). Прочитайте, пожалуйста, главу до конца, она поразительна. Но вот подумаем: наверное, тайна и ключ здесь — «любовью служите»? Добрый ребенок ни за что не захочет наехать на другого человека. Однако — снова за пределами чисто этических измерений — встает вопрос: а что делать, чтобы перешибить пресловутый детский эгоизм? И мы все равно выходим за плоскость «воспитания». Ведь, как ни жаль, эгоизм у ребенка можно укрепить и безлюбовной суровостью (захочет компенсироваться) и учтивейшим учетом его интересов и желаний (сядет на голову).
Теперь, когда «облегченное благочестие»7 просто лезет отовсюду со всем своим магизмом и законничеством, стыдновато писать, то что написать надо: были матери — Моника8, Бланка9, Иоанна10 — которые смиренно и смело выходили за пределы «переливания крови». И впрямь, навряд ли христианин гордо признает себя самодовлеющей «личностью». Они ставили на чудо, молили о нем, получали его. Это бывает часто, бывает и в наше время. Говорить о таких вещах — по меньшей мере нецеломудренно, хотя именно они вернее всего. Одно все-таки скажу, про этих людей уже можно: мать отца Александра Меня, Елена Семеновна, и, кажется, его тетя, Вера Яковлевна, не надеясь на себя, препоручили воспитание детей Божьей Матери.
- «Полета вольное упорство» — строка из стихотворения «Август» Бориса Пастернака (1890–1960). [↩]
- «…женщин в детстве мучат тети» — из его же поэмы «Второе рождение». [↩]
- Г.К.Честертон (1874— 1936) пишет так о Лондоне прежде всего в эссе «В защиту детективной литературы» (1901), «Загадка плюща» (1909) и в романе «Наполеон Ноттингхильский» (1904). [↩]
- Миссис Пипчин — персонаж романа Ч. Диккенса (1812—1870) «Домби и сын». [↩]
- «Маленький принц» — повесть (или притча) Антуана де Сент-Экзюпери (1900–1945). [↩]
- Генриэтта Паскар — директор детского театра в начале 20-х гг. По-видимому, потом эмигрировала в Америку. [↩]
- «облегченное благочестие» — слова христианского мыслителя Блеза Паскаля (1623–1662). [↩]
- Святая Моника (ум. 387) — мать блаженного (в западной традиции — святого) Августина (354–430). [↩]
- Блаженная Бланка Кастильская (1188—1252)— мать святого Людовика (1214–1270, с 1226 — король Франции Людовик IX). [↩]
- Блаженная Иоанна (2-ая половика XII — начало XIII в.) — мать святого Доминика (1170–1221). [↩]