Только что я вернулась из Литвы, с честертоновской конференции. Честертоновский институт любит устраивать их в странах, которые еще в начале 90-х назвал воскресшими. Была среди них Хорватия, была Словения, теперь Литва, ведем разговор о России. Первый доклад сделал сейчас глава «честертоновцев», отец Иэн Бойд. Назвал он его «Учитель надежды» и сообщил, что это — слова Аверинцева.
Всего англичан и американцев было четверо, один другого блистательней. Вот — директор европейской части института, молодой Стрэтфорд Колдекот, без чьей помощи я бы ничего не сделала за последние годы. Вот Дермот Квин, до сих пор известный мне по статьям. Вот Уильям Одди, слишком честертоновский даже для Честертона. Именно он перебаламутил Англию, когда разрешили рукоположение женщин, не пожалев и собственного многолетнего священства; католическим патером он стать не может, у него есть семья, причем дочь Виктория как-то летом жила на плоту и спасала всякую живность. Когда на последнем заседании мы сидели с ним рядом, а народ обсуждал, что такое «Christian community», мы сошлись на достаточно простом решении: кроме свободы, милости и других хороших вещей, так должны быть — angels and animals.
В такой честертоновской атмосфере, среди холмов и храмов Литвы, кто-то предположил между делом, что именно Гилберт Кийт — лучший писатель ушедшего века; мало того — тех лет, которые называют «коротким XX» (1914–1989). Мы удивились. Еще недавно никто не вспоминал его среди хоть в какой-то мере «главных». В бесчисленных интервью повторялся привычный набор, к которому подходят слова Тэффи «прошлогодний стиль нуво»: Пруст, Джойс, Кафка, Борхес, и так до Томаса Манна. Прибавить к этим взрослым, несчастливым людям блаженного, а то и святого не решился никто. До «короткого века» еще туда-сюда — викторианец, эдвардианец, а к этим жутким десятилетиям — нет, не подходит.
Утопии порядка и утопии свободы, терзавшие короткий век, почти незаметно исчезли; во всяком случае, могло быть намного хуже. История, однако, не кончилась, она стала другой — именно такой, какую описывал устаревший англичанин.
Году в 1930 один журналист спросил Честертона, откуда он знает, что мегаполисы станут невыносимыми. Честертон без особой охоты признался, что он, видите ли, мистик. Насколько мне известно, больше он о себе так серьезно не говорил. Колдекот, Одди, Бойд — говорят, они же не себя хвалят, и все громче звучат речи об его беатификации. Недавно в Chesterton Review под его портретом написали «Saint Gilbert», причем лицо у него не детское, даже не дурацкое, а мудрое, как у пророка.
Расскажем в сотый раз, откуда взялся человек, знавший за сто лет об ужасах терроризма и обесчеловеченного ислама.
Отец Честертона Эдвард был крупным потомственным дельцом, а кроме того, в семье — веселым, умелым, даровитым и очень просвещенным. Его род уходил корнями в рано развившийся класс богатых горожан. Мать, Мэри Луиза, происходила по отцовской линии из швейцарских протестантов, считавших себя французами. Самой интересной была бабушка, то есть мать Мэри Луизы. Она происходила из шотландского рода Кийтов, к которым принадлежали и зять Роберта Брюса, и основатель российского масонства, выполнявший в нашей загадочной стране функции малороссийского гетмана (первый — сэр Александр, второй — Джеймс, обычно называемый у нас «Кейтом»).
Родился Гилберт К. Честертон 29 мая 1874 года и вскоре вместе с семьей переехал в прелестнейший дом у Кенсиштонского сада. Если хотите его посмотреть, возьмите книгу «Неожиданный Честертон», заодно порадовавшись тому, что фотографии честертоновских жилищ сделали специально для нас.
Учился он в одной из самых старых школ, основанной в начале XVI века другом Томаса Мора. Она славится гума-нитарностью; но юный Гилберт, буквально живший словом, учился довольно плохо. Ему мешали и лень, и отрешенность и стеснительность. Однако изгоем он не стал, его любили за редкостную кротость, а может — и за ум, благодаря которому он создал и возглавил в старших классах блистательный кружок. Об этом лучше прочитать в его автобиографии («Человек с золотым ключом» М., Вагриус, 2004).
Как ни странно, в университет он не поехал, что просто неслыханно после Сэнт-Полз. Не очень прилежно занимаясь живописью, он чрезвычайно тяжело переживал острое чувство греха и острое чувство мирского зла. Считается, что спасла его любовь к похожей на эльфа, но весьма здравомыслящей Франсис, на которой он позже и женился.
Женитьба его, как в сказке, совпала с внезапной славой. Так и кажется, что в самом начале обычного, не укороченного века, он занял место несчастного Уайльда (ум. в конце 1900), освободив его дар от какой бы то ни было нечистоты. При Эдуарде VII (1901 —1910) он был всеобщим любимцем, но таких искренних людей всерьез не воспринимают.
Отвлечемся немного и расскажем интересную историю, вероятно, связанную хотя бы внутренне с темой этой статьи. Когда в 1988 г. скончалась приемная дочь Честертонов Дороти Коллинс, ученые стали разбирать завалы книжечек и карточек. Они много нашли (см., например, все того же «Неожиданного Честертона», изданного у нас в 2002 году). Сложился из запасов и ранний роман «Бэзил Хау». Честертон описывает в нем молодого человека, который становится знаменитым журналистом и находит жену, с которой, кроме поэтичнейшей влюбленности, связан и редкостным пониманием. Ученые спорят о том, когда это написано. Скорее всего — до знакомства с Франсис (осень 1896), хотя одну из трех сестер, как и в ее семье, зовут Гертрудой, а в первом наброске пролога есть Бланш (имя их матери). Но воспарение юности дарит и не такие догадки. А вот о пути журналиста и об особой дружбе с женой он вряд ли мог знать почти на десять лет раньше. Это уже не догадка, а сказочное провидение.
Вернемся к основной нашей теме. Честертона-утешителя, если не просто весельчака, знают хорошо, но числят по разряду второстепенной, едва ли не массовой литературы. У нас им развлекались в 20-х, потом — осудили, и в 1958 издали тоненькую книжечку детективных рассказов. Романы издать не удавалось, трактаты — тем более. Но, слава Богу, в конце 1960 года Честертон буквально наводнил едва зарождавшийся самиздат. За тридцать лет без малого появились и множество эссе, и все романы, и непроходные рассказы, и жизнеописания святых. Один из английских исследователей пишет в Chesterton Review, что Гилберт Кийт возвращал нашей бедной стране liberty и freedom. Подсчеты здесь невозможны, но среди новообращенных — да, возвращал.
Теперь его печатают, и немало. Еще недавно, подходя к границе тысячелетия, мы огорчались, что он застрял в невзрослой литературе (хотя так ли это плохо?). Но сейчас, чуть позже, оказалось, что темы его романов злободневны, как хроника. В сказке не предскажешь такого полного совпадения.
Конечно, он — не гадальщик, а мудрец, провидец. Дурной, темной мистики он избегал как только мог; и Борхес удивлялся, что человек, знающий «такое», почему-то радуется. Кафке запуганность и жалкость помогли поверить, что Честертон знает нужную тайну. Догадался и Чапек, который жил в красивой, уютной стране и не был при этом евреем. Именно он нарисовал Честертона в виде головы с крылышками. Вероятно, ангелы остались довольны, забрав его к себе до начала бедствий (как, кстати, и Йейтса, и Ходасевича).
Однако уютному Чапеку не удалось изобразить преображенный, райский мир (а предсказал, он, увы, саламандру и робота). Пушкину — удавалось, что бы он ни писал, но он еще и гений. Честертон гением не был. Как же сильны надежда, простота и благодарность, если милый английский джентльмен походя стал самым настоящим пророком, мегафоном Бога!
Романы его, казалось бы — о чистом ужасе, неправдоподобно радостны. Сейчас это нетрудно заметить, мы в них живем. Террористы в «Четверге» — не лучше наших, даже похуже, поскольку они не просто злодеи, а еще и гордецы. Сайм жалеет и почитает шарманочный люд не меньше, чем мы в сентябре 2001 и 2004. Сюжет движется дико, логических неувязок не счесть, но нам не до них — ведь обычные люди оказались не чернью, а спасением мира. Мало того, среди них — святой доктор Суббота, спокойно признавший себя вульгарным. Что ж удивляться, если только он не поверил во всевластие зла и пожалел почти сумасшедшего Понедельника!
А «Перелетный кабак»? Террористы хоть были, но Блистательная Порта в то время выдыхалась на глазах. Другие мусульманские страны скорее поставляли экзотику. Тут я рассуждать не буду — есть и суфии, есть и тихие, мудрые мусульмане, создавшие невиданную красоту. Что же до жестокости, мы видели ее и в другом исполнении. Однако Честертон знал, что и такое исполнение будет, а мы — не знали.
И еще одно: совсем молодым, в полузабытой статье, он, восхваляя веру, в том числе — ислам, сетует только на то, что мусульманство очень мало ценит жизнь, что свою, что чужую. «Перелетный кабак», написанный с рыцарством хорошего крестоносца, тоже подсказывает эту мысль. Вспомним, к примеру, как вытесняет роскошь простую радость, а ницшеанские выдумки о браке «особенных людей» — обычную любовь, от которой гордая Джоан плачет, героический Патрик — паясничает, словно смущенный мальчишка.
Наконец, той же осенью, что конференция, начался переворот, похожий на карнавал и связанный вдобавок с очень честертоновским, оранжевым цветом. Молодая женщина, приехавшая позже в Москву, сказала нам, что чувствовала себя в толпе Патрика Дэлроя. Заметьте, что она, как и Патрик, никак не будет связана с «политикой», которая детской не бывает — никогда и нигде.
Однако не пересказывать же лучшие романы Честертона. Мы смеялись над ними — ну, что за балаган! — и мы до них дожили. Может быть, вспомним, что предвидел все эти дикости не изысканный меланхолик, а смиренный и благодарный человек. Именно такие люди знают, что зло — непрочно.