Темно-зелеными садами ее покрылись острова…

Когда скажешь, что мы издаем книги графини де Сегюр, почти все, кто вообще о них слышал, растерянно удивляются. Те, кто их читал, поумирали, люди моих лет видели их очень редко, все было против такой словесности, да и книг этих осталось немного даже тогда. Старушки 60-х годов еще вздыхали, услышав «Примерные девочки» или «Сонины проказы», но не очень искренне, тоскуя скорее по своему все-таки приличному детству, чем по этим самым книгам. Кажется, я не видела никого, кто бы просто беспомощно обрадовался. Может быть, это невозможно? Книги такие, что искренне их и не полюбишь?

Многое произошло за эти полтораста лет, многое узнали о человеке и мире. Тогда все просто — мадам де Сегюр жила в наивное, допотопное время, когда мир и человека видели так, как у нее. Все было четко, радостно,правильно, концы сходились, зло явственно выделялось на светлом фоне добра, предметы походили на игрушки, любое место — на прекрасный сад. Вот и фамилии героинь — как притча: «Флервиль», «Розбур», то есть «город цветов», «город роз».

Но ведь все, что открыли позже, к концу прошлого века, знали очень давно. Еще и не то знали, это видно по простому молитвеннику. В времена графини де Сегюр это вроде бы забыли, — но ровесник ее, Пушкин, знал прекрасно. И каждый священник, любой конфессии, знал хотя бы из книг, а чаще — мог сказать, как патер Браун: «Что поделаешь: Приходят, рассказывают…»

Священники тогдашней Франции, Аббаты Флобера, но не Золя, а скорее Бальзака и более ранних современников Софьи Федоровны, знали и понимали ничуть не меньше прочих. А их прихожане, особенно такие просвещенные? Наверно, тоже. Однако писали они — иначе, и не только для детей. Что же это, вранье? Нет, не думаю.

Когда я открываю «Примерных девочек», особенно — со старыми картинками, я чувствую то, что описывать не буду. Мало сказать «не хочу» — и не могу, мне пришлось бы стать, по меньшей мере очень хорошим композитором. Может быть, средневековый или детский художник выразил бы это,но уж никак не автор маленькой, а все-таки статьи.

Разгадка, видимо, в том, что в год «Примерных девочек» мне было пять лет. Опять же, описывать не буду, но это и не нужно, пять лет было каждому из вас. Многие — например Честертон — верят, что пятилетний, шестилетний, семилетний ребенок живет именно в таком мире, который я только что пыталасьизобразить, а мадам де Сегюр — изобразила.

Простите, что снова вспомню хождение по водам, очень уж точно соответствует оно христианской жизни. Мир этих книг так устойчив и правилен, что движение здесь как бы и мешает, скорее это — острова на бездонной воде нашего, падшего мира. Льюис, наделенный редким даром — описывать рай, поместил такие острова в райский, безгрешный мир: собственно там нет другой суши.

Нет ее и здесь, в мире Камиллы и Мадлен. Искушения и даже проступки настолько неестественны в нем, что справиться с ними даже легче, чем на Переландре. Да и Провидение работает без земных помех. Живем ли мы в таком мире?

Живем, конечно, но не в «ordo naturae», а в «ordo gratiae». Верующий человек, особенно — католик, слышал, что надо бы жить в «ordo gratiae», но если этого нет, как нет, он врет себе или (и) другим; неверующий рано или поздно такой мир отрицает, с враньем все не так просто. Есть способы уподобления, то ли игры, то ли обряды — например, праздник, особенно праздничный стол, за которым мы имитируем, а в лучшем случае — индуцируем что-то вроде радостногобратства. На этом стоят и ритуалы общения, но здесь — вранье — очень близко, не случайно именно они снова и снова отпугивают очень молодых людей, которые пытаются действительно жить по правде, и по милости, что самому человеку не под силу. Получается чаще всего мучительное равнодушие,спасибо если без особой злобы и гордыни.

Gratia, благодать, дает такую жизнь и такое зрение, но тут подстерегает подмена, и очень страшная. У благодатной жизни есть непременные признаки, которые проще всего объединить словами «покой и воля» — духовный мир и духовная свобода, а не равнодушная отрешенность и злое своеволие. Подумав о том, чем отличается тут друг от друга «плохое» и «хорошее», мы увидим, жалеющую любовь и особую, неописуемую радость, противопоставленны’e5 не скорби, а благодушию и отчаянию. Эту радость умел как никто передать все тот же ровесник нашей графини, Пушкин, и, что удивительно — даже тогда, когда жизнь его была совсем не благодатной. Иногда умел Лев Толстой. Это очень редкий дар.

Признаки благодатной жизни неотменимы. Если ты взвинчен изол, это — не она, это — подмена, которая хуже всего. Если тебя не радует свобода другого человека, не огорчает его боль, не умиляет его радость, о благодатной жизни и речи нет. Так, может быть, этой жизни почти и не бывает? Конечно, путь узкий и цена его большая. Но не в этом дело. Главное — не спутать, подмена бывает чаще.

Но в детстве, при всех недостатках, такая жизнь, или, хотя бы, такое зрение, дается даром, впрок. Графиня де Сегюр почему-то умела это передать. Знала она то, что наработано веками, но не получалось же у других?! Осталась ребенком? Жила в постоянной благодати? Она вступила в Орден святого Франциска. Может, что-то такое и было…

Было или не было, но через шестьдесят лет после того дня на одном питерском острове я не могу спокойно открывать ее книги.