Вот, на русском языке впервые вышли все рассказы Честертона. Честно говоря, опять не все — один, «Деревья гордыни» печатается в журнале1, причем в трех номерах, поскольку это, в сущности, не рассказ, а повесть. Но, конечно, теперь у нас собрание честертоновских рассказов, а не выборки. Хорошо ли это, долго не могли решить и в Англии. Что ни говори, как его ни люби, некоторые рассказы — просто дикие. Дело не в том, что концы не сходятся с концами, — логические ошибки как бы оправданы заранее, да и не очень заметны; дело в том, что Честертон изменяет сам себе, нарушая им же провозглашенные законы истины и милости. К счастью, таких рассказов мало. На мой взгляд, их вообще нет ни в цикле о поэте и безумцах, ни в другом цикле, который назван «Охотничьими рассказами», хотя некоторые исследователи относят его к романам. В рассказах о Фишере я не так уверена; что же до «Понда» и «Преступников», и без меня видно, какой тут зазор между очень хорошим и немыслимо слабым. Честертон не ставил этого в вину ни одному писателю, разумно полагая, что современники и потомки отберут, что надо. Мало того: в отличие от многих, он первым признал бы, что иногда пишет ужасно.
Вынеся за скобки все, о чем говорили много раз — он проповедник, он смиренен, он «не относился серьезно к себе», — заметим только, что примерно к 1930 году он выдохся. Это легко себе представить — вспомним, как Гофмейстер рисовал его в виде шара или, точнее, большого воздушного шарика. Многие припоминали, что он стал особенно беспомощным, а сам он писал, что обрел второе детство. Сейчас бы его даже не назвали старым, в 1930-м ему было 56 лет, но он несомненно кончал жизнь, только не в горестном, а в радостном смысле. Писал он не меньше, чем всегда, — к этим годам относятся прекрасная, но неровная книга о св. Фоме Аквинском, три сборника рассказов («Преступники», «Понд», «Позор отца Брауна»). Именно в них и видно, что он уже не летит. К несообразности довольно часто прибавляется вымученность. В «Пяти праведных преступниках» последний рассказ, о предателе, можно вынести только в том случае, если мы согласимся на что-то вроде уличного театра с деревянными куклами; и это при том, как мудры, глубоки и райски-красивы другие рассказы сборника.
Остановлюсь немного на нем, дам три справки. Во-первых, исследователи считают, что сборник этот пере кликается и с «Клубом удивительных промыслов», и с романом «Человек, который был Четвергом», здесь та же игра мнимости и правды. Во-вторых, когда мы издавали два рассказа из него, он назывался по-русски «Четыре праведных преступника». Так называется он и по-английски; но именно в нем Честертон непрестанно пользуется т. н. «германской аллитерацией» — слова начинаются с одной и той же буквы. Этот прием характерен для англичан, еще характерней для Честертона, однако здесь он переходит все границы. «Преступников» действительно пять, а с репортером — шесть; и мы давно хотели, сохраняя эту особенность, перевести так названия, но нам не разрешали. Наконец, в-третьих, читая эти рассказы, видишь, что прямо по ним проходит черта, и понимаешь, что в его жизни был не один перелом, 1914 года, а два — в 1914 и в 1929–30. Оба совпадают с переломами времени. Так бывает скорее у мистиков, чем у писателей. Что ж удивляться, если в сборнике, где есть едва ли не самый слабый рассказ, написаны такие слова: «А вдруг Господь попускает зло, чтобы мы не поняли хотя бы в этой жизни, какой Он хороший?»?
Честертон, а с ним — и читатель, выходит в другое пространство, о котором здесь не место писать. За него не жалко отдать писательский дар.
- «Истина и жизнь», 2003 г. [↩]