Почти перед отъездом из Литвы, летом 1969 года, я писала письмо Мише Аксенову (теперь — отцу Михаилу) и, говоря о дворике одного храма, употребила эти слова. Отвечая — или уже в Москве, он заметил, что они подходят для заключительной строчки псевдоантичных стихов. К примеру, как у Рылеева: «_ _ _ _ _ _ / Шумят ветвями / Тополи белы».
Сейчас я вспомнила этот храм, самый старый в Вильнюсе. Это — «Микалόюс», то есть Николай Чудотворец. Там крестили моего сына в июле 1959-го; но рассказать я собралась о том, что было через два года, тихим и дождливым летом 1961-го.
По-видимому, Томик остался дома, а мы с Марией сидели в упомянутом дворике. Точнее, сидела я, а она лежала в коляске. К нам подсела старушка и стала ворчать в духе «ходят тут всякие». Склоняясь к манихейству, она считала, что детям не место рядом со святилищем. Я неуклюже оправдывалась и старалась не плакать, твердо зная, что обижаться — грешно.
Такой был расклад ролей, когда к нам подошел настоятель. Осведомившись, в чем дело, он быстро урезонил ее со всей властью Рима. Однако удивился он не ее сварливости — кого-кого, а ревнительниц веры он навидался! — а моей виноватости. Не начитавшись православных монашеских книг, он не знал, что плакать — всегда и безусловно грешно.
После этого мы нередко беседовали. Кажется, кунигас Ми́колас (вот это — уже Михаил) был первым, кто дал мне понятие о здравых уточнениях и оговорках, благодаря которым нравственное богословие так хорошо попадает в пазы этой, здешней жизни. Опасности очевидны, мы можем найти их в катехизисах, когда поневоле кажется, что все это — вполне земная мудрость, prudentia carnalis. Сейчас я собралась рассказать только о том, что удивляет и помогает в католическом душеводительстве.
Отец Миколас одним махом отделил капризную, себялюбивую обиду от настоящей. Он явно не ждал от христиан стоицизма или буддизма; позже мы припомнили вместе, как была растеряна Матерь Божья, отыскав Сына в храме, и как Он Сам горько переспросил: «Душу свою за Меня положишь?». О заснувших в саду апостолах больно говорить. Совершенно другое дело, что мы всегда рады принять эгоистическую досаду за настоящую боль. Что ж, исследуй совесть, а прежде всего — решись взглянуть на себя и ужаснуться.
Привыкнув к искусству (иначе не скажешь) католических священников, я вернулась в Москву, хожу в православные храмы, в которые ходила с детства. Здесь и сейчас речь идёт не об единстве Церкви и не о моей конфессиональной принадлежности, а только об одной «статье» — всегда ли грешно обижаться. Уточним слово: можно различить «обиду» и «боль». Тогда «обида» приравняется к ressentment, злой досаде — но плачут и горюют люди не только из-за неё.
Можно и вспомнить Саймона Тагуэлла — в «Заповедях блаженства» он пишет и о блаженстве плачущих, и о мирском шкурном запрете на чужие страдания. Вот он, библейский реализм: утешать — трудно, легче напомнить слова апостола «всегда радуйтесь». Замечали закон? Те, кто строго или слащаво напоминают их другим, непременно очень чувствительны к своим, самым мелким неудобствам. Странного тут мало; ведь обе склонности свидетельствуют об укорененном и неопознанном эгоцентризме.
Что же до слов апостола, их, как и все в Новом Завете, лучше читать не на плоскости, а на шаре, где другая геометрия. Тогда мы поймем, что такое «радостоскорбие», перейдя одновременно от выкладок разума к свету Духа, который так хорошо знает восточная традиция.
[Апрель-май 2006]