Кто такой Пэлем Грэнвил Вудхауз?

Несколько лет назад королева-мать открыла памятную доску на доме, где в 20–30-х годах жил Вудхауз1. Вообще она — почетная покровительница его общества, и в 2000 году, на званом обеде в честь его дня рождения, читали приветствие от столетней любимицы англичан. Они с Вудхаузом похожи: оба — долгожители, оба — очень приветливые, оба — что-то вроде национальных реликвий. Мало того, в детстве они были знакомы.

Почему же именно Вудхауз стал такой реликвией? В Англии мириады юмористов, большей частью — хороших. Он написал больше ста книг; но так ли уж это важно? А вот на другой чаше весов — беда, позор, многолетняя травля, которая легко изгнала бы из литературы и более весомого писателя. Как-никак, его собирались судить и, хотя прямая опасность миновала, почти треть жизни он просто в Англии не был, жил в Америке.

И ничего, остался классиком или, может быть, стал им. Причем — особенным; классиков сейчас не очень любят, а его книжки можно купить в автомате, их читают в метро, на него походя ссылаются, непременно при этом улыбнувшись. Года два назад вывели розу цвета сливы, в память его прозвища «Plum»2, и поднесли все той же королеве-матери. Растет она и в саду Тони Ринга, редактирующего прелестный журнал «Вустер соус»3. Вудхаузовское общество, издающее этот журнал, все время что-то делает. То у них обед, то они возят по «вудхаузовским местам», то находят редчайшие материалы. Один из его членов, бывший министр Иэн Спраут, совершил истинный подвиг — разобрался в «деле Вудхауза»; но об этом мы еще поговорим. Входят в общество, среди прочих, композитор Ллойд Уэббер, написавший мюзикл «Ву Jeeves!», актер и писатель Стивен Фрай, сыгравший Дживса в телесериале, и Тони Блэр, которого знает всякий.

Чтобы понять, чем вызвана такая искренняя и почтительная любовь, стоит вспомнить (или узнать) как жил Вудхауз, каким был. Попробую рассказать об этом, неизбежно повторяясь — в разных предисловиях и послесловиях много есть; но будет тут и новое.

Столько писавший о лордах и членах их семейств, он был и сам из такого семейства, хотя далеко отстоял от тех, кто носил в этом роду тот или иной титул. Кажется, самым близким из пэров был двоюродный брат, граф Кимберли, последние годы своей жизни — секретарь Черчилля, вообще же — один из возможных прототипов Берти Вустера. А вот вглубь времен получается очень интересно. Вудхаузы восходят к сестре Анны Болейн, Мэри, и есть предположение, что ее сын Генри (в любом случае — кузен Елизаветы I), был на самом деле ей братом, поскольку Мэри, раньше, чем ее сестра, крутила роман с Генрихом VIII. Может быть, это и правда, кто их знает. Сам Вудхауз, при всей своей любви к лордам, совершенно этим не интересовался.

Для нас любопытно, что в XVII веке один из его предков, баронет, женился на Мэри Фермор. Позже Фермеры появились в России, и среди них немало известных. О Николае Ф. пишет Лесков в «Инженерах-бессребрениках». Любопытно и то, что на питерской набережной, недалеко от Николаевского моста, стоит дом с надписью «Казалет».

Отец Вудхауза, как часто бывает при майорате, надежд на титул или богатство не имел. Он был служащим, и служил в Азии. Сыновья жили у дядей и теток; по-видимому, это запало Пэлему в душу, и у него самая обычная степень родства — племянник –дядя или племянник –тетя. Среди дядей были священники, запало и это — он охотно вводит в рассказы и романы «кьюратов», викариев и епископов, причем они всегда очень милые. Несколько раз он гостил в замках с парками. Считается, что один из них — прообраз Бландинга. Старший брат играл на рояле, застенчивый Плам сидел тихо или убегал к слугам. Это уже просто его романы, самый их дух.

Учился он в Далидже, под Лондоном, в старинной и хорошей школе, и очень ее любил. Они его тоже любят, сейчас там маленький музей. Первые его повести, а их немало— именно про школу. Приехав в Россию, Иэн Спраут обнаружил, что журнал с такой повестью читал очень старый Толстой.

Отучившись, Вудхауз не смог себе позволить Оксфорда или Кембриджа, даже если бы хотел. Служить он стал в Лондонском отделении Гонконгского банка, но вскоре его оттуда выгнали. По его словам, произошло это таким образом:

Пришел новый гроссбух, и его препоручили мне. Титульный лист в нем был белый, глянцевитый.

Естественно, он стал на нем писать.

Творение мое, как теперь сказали бы, вышло просто замечательное. С тех нор минуло 55 лет, а оно живо в моей памяти («Он вынул бриллиантовую булавку из галстука, улыбнулся и воткнул ее обратно».) Это — так, между прочим, было там и получше. В общем, чудо, а не творение. Откинувшись на спинку стула, я сиял, как Диккенс, только что окончивший «Пиквика».

Однако он испугался и вырезал страницу. Главный бухгалтер был удивлен. Поставщик канцелярских товаров попытался понять, в чем дело.

Кто-то ее вырезал, — сказал он. 
— Какая чушь, — сказал бухгалтер. — Только идиот вырежет страницу из гроссбуха. Есть у нас идиот? 
— Вообще-то есть, — признался поставщик, поскольку был честным человеком. — Такой Вудхауз. 
— Слабоумный, да? 
— Не то слово! 
— Что ж, вызовите его и спросите, — посоветовал бухгалтер.
Так и сделали […] Сразу после этого я обрел возможность посвятить себя литературе.

Случилось все это в сентябре 1902 года, за месяц до его совершеннолетия (родился он 15 октября 1881). По другим сведениям, все было немного иначе и произошло через год.

Вудхауз стал много писать и печататься в журналах, — даже в «Панче», но совершенно не был заметен и жил, по английским понятиям, очень бедно. Вскоре он начал сочинять песенки для театра. При первой возможности, в 1904 году, он поехал в Америку, которую полюбил еще в школе, вроде бы — из-за тамошних боксеров (сам он боксировать не мог по близорукости, но многие его герои этим занимаются). Потом он ездил туда часто и женился именно там на молодой вдове Этель Ньютон, у которой была дочка Леонора.

Первые его романы выходили с 1906 года, но известности не принесли. Только в середине 10-х годов, 1915 и 1916, публика заметила, а критики расхвалили роман «Что-нибудь этакое» и несколько рассказов. Именно в этом романе появляется лорд Эмсворт, а в одном из рассказов — Дживс.

Чуть позже (жили Вудхаузы в Америке) он стал писать оперетты с либреттистом Гаем Болтоном. Текстов я не читала и плохо в этом разбираюсь, одно могу сказать: успех был большой. В чем-то они мюзикл изменили. Теперь считают, что такой перемены не было потом целых 75 лет, до Ллойда Уэббера.

Когда в 1919 году Вудхауз, не попавший на фронт из-за той же близорукости, приехал в Англию, он уже был знаменит. Считается, что «золотой период» — с 1925 по 1955 год, но и до 25-го есть прекрасные романы, особенно «Дева в беде», «Стремительный Сэм» и «Билл Завоеватель» (все изданы теперь по-русски, равно как и «Что-нибудь этакое»).

Двадцать лет Вудхаузы счастливо жили в Англии и часто ездили в Америку. Книг у него за эти годы вышло очень много. Именно тут я должна предупредить: рассказывать о них, тем более — пересказывать их, я не буду, да это и невозможно. Сюжеты у него просто сборные какие-то, он складывает их то так, то сяк, иногда забывает и путает, но все это неважно. Когда суровый Хилер Беллок назвал его в середине 30-х лучшим из тогдашних английских писателей, а кто-то удивился, он пояснил: «Вудхауз владеет словом как великий поэт». Только словами, интонацией, аллюзией, метафорой, прямым сравнением4 он создает свой уютный мир и божественных героев. Мне кажется, его романы и рассказы состоят из неповторимой по чистоте, точности и тонкости словесной ткани5 и какого-то света невинности, который исходит от него самого. Ивлин Во писал: «Бландингские сады — тот рай, откуда нас изгнали». У Вудхауза и Лондон такой, и Нью-Йорк. Кого-кого, а его из рая изгонять не за что.

Свидетельств об его ангельских свойствах очень много. Он никогда ни с кем не ссорился, всегда и со всеми был приветлив. Был он и робок, все же он жил в мире взрослых (правда, до поры до времени они его щадили). Очень важно, что робость у него ничуть не связана с самолюбием. Наверное, главное в нём то, что он совершенно искренне был о себе невысокого мнения и (совсем уж главное)из-за этого не огорчался. Можно привести слова, свидетельствующие об его скромности, но вне широчайшего контекста легко счесть их обычным, тщеславным самоуничижением. Если кто его не читал, доказательства бессильны. Если же кто читал или прочитает, он увидит, что качество это перешло к его любимым героям. Берти

Вустер, лорд Эмсворт, даже фатоватый Галахад, буйный Икенхем и солидный Дживс наделены тем свойством, которое было бы точнее всего назвать смирением, если бы не отвратительный религиозный новояз. А «плохие» у него — всегда самоуверенные и важные.

Примеры, хотя бы — для развлечения, такие:

«Случилось так, что я не очень умен, мне трудно что-нибудь придумать».
«Вам нравится моя мура? Ура, ура, ура, ура!» (надпись на книге).
«… Невидимая рука заменяет мой мозг цветной капустой».

Или такой отрывок из размышлений о любимом словаре цитат:

Гавриил Романович Державин (1743–1816) часто признается Алексису Шарлю Анри де Токвиллю (1805—1859), что он совсем извелся:
— Видит Бог, я не чванлив, — жалуется он, — но когда рядом с тобой этот Вудхауз… Нет, не могу!
Алексис Шарль Анри разделяет его чувства. «Куда катится мир!», вздыхают они.

Когда Вудхауз узнал о словах Беллока, он даже не удивился, сразу решил, что это — шутка. Представить себе, что он всерьез говорит «моя проза» или «мое творчество», совершенно невозможно.

И еще два свойства, одно — прекрасное, но все же не совсем редкое, а другое — поистине ангельское.

Вудхауз все время работал. Теперь создали слово «трудоголик», и получается, что это — ненормальный какой-то. А, собственно, почему? Если бы не религиозный новояз, можно было бы распространиться о том, что самое дело человека — каждую секунду создавать из хаоса космос. Вудхауз писал без всякого надрыва, работе тихо радовался, а с людьми смущался. Жаль, что мы фазу ищем, какой это психоз.

Другое свойство защищать еще труднее. Наверное, многие думали, как странно, что такие мудрые и добрые люди, как Пушкин, Диккенс, д-р Джонсон просто и хорошо относились к деньгам. Так относился к ним и Вудхауз, но механизм тут заметнее — может быть, и потому, что его никак не заподозришь даже в показном цинизме. Проще всего подумать о том, что противоположно это не щедрости и не бескорыстию, а озлобленной, завистливой бедности (нередко мнимой); какой-то брезгливой аскезе, которую обычно навязывают прежде всего другим; придирчивому и сварливому крохоборству. Вудхауз очень любил совершенно детские радости — уют, еду, цветы. Деньги были средством, больше ничем. Самый распространенный сюжет у него — молодые влюбленные хотят заиметь деньги, чтобы пожениться. Видимо, он действительно гений, потому что ни у них, ни у нас не возникает и мысли о корысти. Наверное, так обстояло бы дело с маленьким, лет до семи, ребенком, попади он в соответствующую ситуацию.

Удивленному своей славой и радующемуся деньгам Вудхаузу дали в Оксфорде докторскую степень, конечно — honoris causa. Очень трогательна статья, где его поздравляют хорошие герои, в том числе — свинья Императрица, и ругают плохие. Удивительно (или нет), что такие замечательные оксфордцы, как Исайя Берлин или К. С. Льюис этих событий не заметили, хотя Льюис преподавал в том самом колледже св. Магдалины, который степень присудил.

Сразу после торжества Вудхауз уехал во Францию и больше в Англии не был, хотя прожил еще тридцать пять лет с лишним (июнь 1939 — февраль 1975).

Плам и Этель отправились с Лё Тукэ, курортное местечко, где у них к тому времени была своя вилла. Целый год он писал, она — сидела с гостями. Конечно, с осени они очень беспокоились о дочери и о двух внуках, пятилетней Шарон и трехлетнем Эдварде6. Летом 1940 года Францию с неожиданной быстротой заняли немцы. Напомним, тогда очень многие считали, что они ее вообще не займут.

Вудхаузов потеснили, потом — выселили, и наконец его отправили в лагерь для гражданских лиц. Лиц этих везли в теплушке, обращались с ними плохо, но непривычный к таким вещам Вудхауз исключительно кротко все терпел. Человек, которого у нас — раньше, а у них — позже, причислили к распущенным бездельникам, держался безупречно, смешил и утешал других, причем не считал все это заслугой. Немного помотав, пленников сгрузили в бывшем сумасшедшем доме (страшно подумать, что стало с прежними обитателями). Вудхауза поселили в палате на 60 человек, и привычные к человеческой жизни англичане узнали, что такое испорченный душ, крайне подозрительная еда, очереди в сортир, а главное — хамство.

Судя по любым воспоминаниям, Вудхауз оставался очень приветливым, работал когда только мог, и не принимал привилегий, например — отказался занять отдельную каморку. Предложили ее, когда немцы прослышали, что в Англии он «вроде Гете». Так начались его несчастья.

Сперва его и еще кого-то выпустили по Женевской конвенции, им исполнялось в том году 60 лет. Уехать к Этель он не мог, но пристроиться в Германии мог, у него там были друзья по Голливуду. Однако начальство сразу переправило его в Берлин, где ему предложили выступить по радио для Америки, которая еще оставалась нейтральной — конечно, не в смысле позиций, а юридически.

Вудхауз искренне думал, что подбодрит слушающих, тем более, что у многих были в плену родные. Много лет, всю оставшуюся жизнь, он осуждал себя за глупость — действительно осуждал, а не оправдывал, как делает множество людей. Однако видел он здесь именно глупость, а не подлость и не предательство; и, по-видимому, был прав. Глупость эта разрубила надвое его жизнь. Часто говорят, что Честертон или Вудхауз могли создавать такой детский, светлый мир потому что не знали горя. «Хорошо Честертону, он в Англии жил, потому и веселым он был», пишет Тимур Кибиров. Но вот, Вудхауз попал в двойную беду: и жил какое-то время не в Англии, а в отвратительном тоталитарном государстве, и узнал настоящую травлю, уже от англичан. Однако его книги ничуть не изменились. В эпицентре беды, с 1940 по 1947 год, он написал такие романы как «Брачный сезон», «Деньги в банке», «Полная луна». Приходится предположить, что свет, уют и радость он излучал сам, а тоску и обиду не хотел навязывать другим людям. Как это редко и как ценно!

Приехала Этель и сказала, что в Англии подняли страшный шум. Сыпались письма, его называли предателем. Были и защитники — Оруэлл, Ивлин Во, Дороти Сэйерс и несколько ничем не прославленных людей. Они предлагали хотя бы выслушать его, а главное — сдержать себя, пока ты не был на его месте. Очень печальны выступления Милна, твердившего: «Мы и так ему слишком много разрешали». Интонация этих инвектив — именно та, которую мы слышим у Сальери. Какая все-таки устойчивая пара! Недавно, чуть не плача, я читала что-то очень похожее в письмах к Довлатову. Причем неважно, в какой роли старший, правильный и менее удачливый — огорченного друга или обличителя.

Вудхауз беседы прекратил и стал кое-как жить то в гостях, то в непристойно дорогом отеле, других и не было. Позже, во Франции, ему пришлось отчитаться во всех доходах, и видно, что жили они на гонорары за немецкие издания, а когда этого не хватало, Этель продавала брошку или браслет. Прежде, чем их судить, представим себе не наших обычных людей, а писателей или других «деятелей искусств». Да, то была нацистская Германия; но и наши деятели жили страшно сказать при чем. Что гораздо важнее, то была страна, воевавшая с Англией — но судить об его патриотизме лучше тогда, когда увидишь, какой уютной, красивой и свободной предстает Англия в его книгах. О какой бы то ни было любви к нацизму и речи быть не может, он совершенно не выносил ничего авторитарного, не говоря уж о тоталитарном. А вот враждовать, особенно — на практике в обращении с людьми, он не умел и не хотел.

Осенью 1943 года Вудхаузов отпустили во Францию. В конце следующего лета Францию освободили. Вудхауз знал, как ругают его соотечественники, и не очень удивился, когда к нему приставили офицера. Это был Малькольм Маггридж, позже — редактор «Панча» и один из самых известных в мире журналистов. Намного позже, после смерти своего друга, он написал маленькие мемуары «Вудхауз в беде». Его поразило, как стойко тот переносит беды, особенно тяжелые потому, что именно тогда, в Англии, внезапно умерла Леонора.

Обвинить ни в чем подсудном Вудхауза не смогли, но домой он не вернулся. Они с Этель уехали в Америку, и с 1952 г. — летом, а с 1955 — все время жили на Лонг-Айленде, в местечке Резембург. Там Пэлем Грэнвил написал много новых книг, среди которых — такие шедевры, как «Дядя Динамит» и «Девица в голубом». Что творилось у него в душе, немного приоткрывается, когда Маггридж пишет ему о мрачных прогнозах (кажется, Римского клуба), а он отвечает ему примерно: «Бог с ним, с человечеством, сил от него нет», Больше таких признаний он не делал, храня неизменную верность застенчивой приветливости.

Больше двадцати лет они жили в этом местечке, ухаживали за садом, кормили домашних и бродячих зверей — когда приехал Ллойд-Уэббер, открыла двери Этель с блюдом куриных ножек для окрестной фауны. Тем временем в Англии член парламента от консерваторов Иэн Спраут, вслед за Маггриджем, но с большими возможностями, решил раскопать строго хранимые материалы. До конца он дошел только в 1980-м — и увидел, что нет буквально ничего, только какой-то совершенно невинный список. Однако помочь Вудхаузу он успел. Благодаря его стараниям, тот был посвящен в рыцари, стал «сэром», к Новому, 1975 году.

Через полтора месяца он умер, очень тихо, быстро, после визита Этель. Перед самой смертью он писал «Закат в Бландинге», десятый роман о лорде Эмсворте.

Прошло еще двадцать лет, стали мы его издавать. В 20-х годах было несколько книжечек, но издавали их частные издательства, и накануне 30-х их закрыли, а его — обругали, назвав, среди прочего, «прославленным идеологом бессмыслицы». Теперь он снова появился в России. Англичане искренне обрадовались, очень уж они его любят, и даже сочли это «верным знаком того, что коммунизм умер». Как у кого, это уже дело сердец или душ, но лечить от мрачных дикостей советского сознания немудрящий сэр Пэлем может очень хорошо. Прежде всего, он не учит, не назидает; мало того — он, что исключительно для классика, не предлагает задуматься. Словно музыка или запах, он просто пропитывает нас ощущением свободы, уюта, благодарности, чистоты. Знаменитый писатель и ветеринар Хэрриот так любил его, что отрывки из Вудхауза читали на его похоронах, и кто-то объяснил при этом, что оба они дают отдохнуть от жестокости и непристойности. Ведь у нас как? Хочешь отшатнуться от постылых прописей, принимай «чернуху и порнуху». А здесь — ни того, ни другого.

Кроме этого, он с одной стороны напоминает нам о тончайшей, ювелирной тонкости письма, а с другой — совершенно ни на что не претендует. Очень целебно, а то мы работать не умеем, относиться же к себе всерьез — умеем вполне. Если кому-то он понадобился только как немые фильмы про Глупышкина, тут ничего не поделаешь; хотя зачем тогда именно он, таких книжек очень много? Если же индукция сработает, как это нам кстати!

Однако сейчас я делаю то, что несколько лет назад справедливо заметил Григорий Шалвович Чхартишвили. Написала я к двадцатипятилетию смерти Вудхауза большую статью, где постоянно повторяла: «Хорошо, что он не проповедует». А Григорий Шалвович резонно сказал, что статья эта — именно проповедь. Поэтому остановлюсь, запоздало предоставив читателю судить самому.

  1. Мы сами непоследовательно пишем то «Вудхаус», то «Вудхауз». Конечно, звучит тут «с»; «з» появилось в наших изданиях 20-х годов и у какого-то крохотного количества людей застряло в памяти. Вообще же, это неважно, потому что по-русски все равно будет звучать «с». []
  2. Пишу для верности: «plum» по-английски — слива; но не только. Это — среди прочего, и коринка; отсюда — «плум-пудинг». Однако само прозвище вызвано созвучием с именем Вудхауза, «Пэлем». Кстати, это — пушкинский «Пелам». []
  3. Переводчику нельзя писать «непереводимая игра слов», но это — не перевод, и для желающих объясню название журнала «Wooster Sause». «Вустер» (Wooster) — Берти, любимый герой Вудхауза. «Вустерский соус» (Worcester Sauce) — острый соевый соус, изобретенный в графстве Вустершир. []
  4. Приведем пример обычной вудхаузовской фразы: «Солидный мажордом, похожий отчасти на луну, отчасти на треску, глядел прямо в душу. А тот, кому глядела в душу треска, поневоле опечалится». []
  5. Именно поэтому на других языках его книги полностью зависят от перевода. Если в них окажется хоть что-то вульгарное, знайте, что виноваты только мы, переводчики. То же самое относится и к другой опасности — построению фраз. У него они безупречно невесомы, даже тогда, когда длинны. Можно предложить такой минимальный тест: если лорд, сэр или просто джентльмен говорит дворецкому «ты», значит, очень важный призвук исчез. Это — наша грубость, или, если хотите, наша патриархальная сердечность, а не английская, тем более вудхаузовская, почтительность к другому человеку, особенно если он ниже по статусу. Может случиться и так, что это — нынешняя развязность, которой переводчик надеется восполнить недостаток синтаксической легкости. []
  6. Теперь — леди Хорнби и сэр Эдвард Казалет, деятельные члены Вудхаузовского общества. []