«Мемуары — самое ненадежное, что можно написать. Подводит память; меняешься сам; а главное — большая часть айсберга вообще от нас скрыта»1. По признанию автора книги, мемуарного жанра она изначально побаивалась по нескольким причинам: «это и соблазн беспощадности, и соблазн самохвальства…».
Впрочем, большинство этих соблазнов Наталье Трауберг удалось преодолеть. Хотя ее книга внешне — притом весьма формально — и смахивает на мемуары, она таковыми в полном смысле слова не является. Дух дышит, где хочет: перед нами — сложенная то в хронологическом порядке, то в намеренно-живописном беспорядке причудливая импрессионистская мозаика из вспышек-воспоминаний, а также из авторских журнальных колонок, разнообразных заметок по поводу и без, притч-анекдотов, интервью, рецензий, маргиналий.
Дочери соратника Григория Козинцева по легендарному ФЭКСу и сорежиссера многих известных фильмов, от «Похождений Октябрины» и «Шинели» до знаменитой кинотрилогии о Максиме с Борисом Чирковым в главной роли, была уготована непростая судьба. «Моя семья долго принадлежала к тому, что Андрей Семенович Немзер назвал „прикормленной верхушкой“», — безжалостно признается автор. Однако пора счастливого детства 1930-х годов — заботливая няня, прогулки по Большой Пушкарской, ощущение рая — не могла не завершиться.
«Как-то Эйзенштейн вздумал снять меня в роли юной Анастасии. Мама спросила, куда он денет еврейскую скорбь. Он легкомысленно ответил: „Выдадим за византийскую“…» Увы, никакой камуфляж не мог обмануть бдительных кадровиков в стране СССР. Приехавший в Петроград еврей-одессит Трауберг числился в советских киноклассиках примерно до середины 1940-х, а затем идиллия закончилась.
Вместе с Сергеем Юткевичем, Михаилом Блейманом и многими другими кинодеятелями с неарийскими фамилиями Леонид Захарович был объявлен космополитом. Его, как вспоминает Наталья Леонидовна, «называли в газетах „смердяковым“ (с маленькой буквы)». Вчерашние друзья отступались и не здоровались, коллеги публично каялись и отмежевывались («Раздается звонок, вбегает Пудовкин и кричит: „Наталья, я предал Леонида!“ Мы плачем навзрыд»). Мама «железно отвергала тех, кто не общался с космополитами», пишет мемуаристка; росло число людей, с которыми разрывались всякие отношения.
Год 1949-й запомнился автору окончанием ЛГУ, сдаваемыми в полубреду госэкзаменами и арестом братьев Гуковских, Григория и Матвея. «Как дочь космополита, ни в какую аспирантуру я пойти не могла». Летом 1950-го Наталью выгнали с работы, она стала с мамой делать абажуры для заработка. Именно в эти годы она всерьез увлеклась поэзией — благодаря Ефиму Эткинду и Руфи Зерновой ей в руки попали стихи Мандельштама. Позже, с 1959 года, она начала переводить для самиздата (первыми были Борхес и Ионеско): пишущая машинка, по Галичу, «брала четыре копии», и перевод «был для нас единственной возможностью говорить то, что мы хотели».
Наталье Трауберг посчастливилось отгородиться от советской действительности, обретя свое триединое «Телемское аббатство»: искренняя, не напоказ, вера стала ее духовным убежищем, маленькая Литва («северная Таврида, куда нас беда занесла») — многолетним пристанищем, а переводы с английского — профессиональным поприщем. Почему именно с английского? «Я страшно романтизировала Англию. Она стала для меня символом той трогательной жизни, когда маленькие, милые люди способны одолеть огромное зло. Собственно, они это и сделали».
Благодаря Наталье Леонидовне мы прочли по-русски многие произведения Гилберта Честертона, Клайва Льюиса, Пелема Вудхауза. Цитаты из любимых британцев, не раз «спасавших от сумасшествия или отчаяния», обильно рассыпаны по тексту книги. А еще здесь присутствуют люди, дорогие сердцу автора: священник Александр Мень и Сергей Аверинцев, Томас Венцлова и Борис Шрагин, Михаил Агурский и Николай Томашевский, Елеазар Мелетинский и отец Георгий Чистяков… Хотя Наталья Трауберг не только их современница, но и во многом «соучастница», она старательно убирает авторское «я» в тень, отводя себе скромную роль свидетельницы, хроникера. Многим ли нынешним мемуаристам присуща подобная кротость?
- Начало очерка «Пярвалка». См. «Сама жизнь», с. 172. [↩]