У меня прекрасная память на события, но я так и не смог вспомнить в эти печальные дни, когда и как познакомился с Натальей Леонидовной. Хотя то и дело возвращался к своим с ней встречам и разговорам. И, быть может, это не случайно. Для Натальи Леонидовны всегда важны были не столько корни, сколько крона. То, к чему мы пришли, чем мы живем сейчас, чем дышим, а не то, с чего все это началось. Итог, а не исток проступал в ее образе. Да, она всегда возвращалась мыслью к киношному детству, к литовскому периоду, очень драматичному. Почти в каждом разговоре возникали имена людей, которых уже нет — Сергея Аверинцева, Юлия Шрейдера, переводчика Владимира Муравьева, которого все мы знаем по трехтомнику Толкина, других членов Честертоновского общества, почетным председателем которого был кот Кеша, Иннокентий. Полное имя кота было Инносент Коттон Грей. Но и возвращение к эпизодам прошлого, и упоминание ушедших было начисто лишено ностальгического начала. О том, что было и о тех, кто был, она говорила так, как если бы они продолжали жить. Рядом. В одном пространстве с нами.
И когда я на отпевании видел ее в гробу, в монашеском облачении, — а ее поминали как инокиню Иоанну поскольку она приняла тайный постриг, — было очевидно, что Трауберг присутствует здесь не просто как светлый образ, а как живой и а как живой и взаимодействующий с нами человек.
Я так и не вспомнил, когда именно мы познакомились, но я помню все наши немногочисленные встречи в мельчайших подробностях. Они происходили в разных местах, в разных домах — Наталья Леонидовна меняла места жительства, перемещалась по Москве с невероятной скоростью. Первый раз мы встречались, когда она жила в районе Тверской, потом — ближе к Чистому переулку… И эта постоянная перемена мест, мне кажется, была связана не только с житейскими делами, но и была какой-то формой странничества. Игумен Петр Мещеринов написал, что Наталья Леонидовна была немного юродивой — в том классическом, полузабытом сегодня смысле, о котором можно только в книгах прочесть; это благодатное юродство не имело ничего общего с нынешним богемно-артистическим или, наоборот, народническим безобразничаньем самозваных юродов. Это такое тонкое, ласковое юродство человека, который с иронией относится к своей собственной судьбе и ни к чему на этой земле до конца серьезно не относится. Кроме свободы — и веры.
У Натальи Леонидовны было еще одно удивительное качество — она говорила и писала так, словно говорит и пишет только для тебя. О чем удивительно точно сказал в своей прощальной статье Андрей Немзер. И это в полной мере относилось к тем авторам, которых она переводила. Она обеспечивала им мгновенное и сиюминутное присутствие в нашей жизни без малейшей попытки их осовременить. Ее Честертон оставался человеком поствикторианской эпохи, христианским социалистом, политически далеким от взглядов самой Натальи Леонидовны (а она была вовсе не надмирным наблюдателем, по убеждениям склонялась, скорее, к просвещенному консерватизму, этакому светлому мракобесию, тому, что одного корня со словом «мерцание», «меркнуть», слонам, выводящим в конченом счете на слово «свет»). Но при этом оказывался человеком, чрезвычайно нам понятным и близким. Чтобы яснее стало, о чем я говорю, процитирую отрывок из эссе, вошедшего в книгу «Неожиданный Честертон», которая в 2002 году была выпущена издательством «Истина и Жизнь»:
Не мистики недостает нам, а здоровой мистики; не чудес, а чуда исцеления. Я очень хорошо понимаю тех, кто считает современный спиритизм делом мрачным и даже бесовским; но это — не аргумент против веры в бесовщину. Картина еще яснее, когда из мира науки мы переходим в его тень, т. е. в салоны и романы. То, что сейчас говорят и пишут, наводит меня на мысль: не бесов у нас маловато, а силы, способной их изгнать. …Из Гадаринской легенды мы изгнали только Христа; и бесы, и свиньи — с нами.
И вот так все авторы, которых она переводила: они не уходят из своей эпохи, но воскресают в нашей. Каким-то невероятным образом у нее получалось такое чудо — думаю, потому что она не только в своей жизни, но и в своем переводческом труде передоверилась Богу.
С ужасом вспоминаю сейчас, как я опоздал на презентацию четырехтомника Честертона — закрутился в делах, которые вполне мог отложить; появился уже к концу, когда Наталья Леонидовна осталась уже без сил, — а это была последняя возможность увидеть ее и поговорить не по телефону, но глаза в глаза. Что до телефона, слава Богу, мы успели долго-долго поговорить до последнего ухудшения ее здоровья. Ее интересовало все, но более всего — как вернуть моральное основание миру. Она рассуждала о современной поэзии — не только о Кибирове, стихи которого любила, но и (с любовью!) и о поэтах, чьи стихи ей вовсе не нравились. Рассказывала о своих радиоэфирах, о прочитанных книгах, давних и новых… Это был, как водится, немного сумбурный диалог, но скачкообразная манера — отзвук ее трассирующей мысли, словно прошивающей реальность насквозь. От Кибирова разговор переходил к Франциску Ассизскому, от святого Франциска — к тому, что не умеют у нас комментировать Клайва Льюиса, от Льюиса — к филологу Николаю Всеволодовичу Котрелеву — и снова к Кибирову. Она словно хотела одномоментно охватить весь мир сразу. Упоминала ли о своей болезни? Да, но не углубляясь в тяжкую тему, не погружаясь в жалобы, в боль. Она как бы шла вдоль этой боли, по касательной к ней.
Мне кажется, что формула ее жизни заключается вот в чем: пусть мы все время движемся через лабиринт в тупик. В тупик, из которого нет выхода. Ни вперед, ни назад. И когда мы это понимаем, то единственное, что остается. — обратить лицо к небу. Выход из тупика — через небо. Сама Наталья Леонидовна никогда не теряла из вида Христа. Он ее вел. Но мы знаем, что многие люди брадатого вида мрачно-сосредоточенно заявляют о том, что не теряют Христа из виду; так мрачно и так сосредоточенно, что нет и не может быть ни малейшего желания следовать их примеру. Наталья Леонидовна была не такова — она никому ничего не навязывала, а просто жила так свободно, так прекрасно, что каждому хотелось увидеть то, что видит она.
Когда ее отпевали, священник сказал: «Мы сегодня хороним великого человека». И ни у кого не возникло сомнения, что это именно так. А ведь Наталья Леонидовна никогда не была в центре литературной жизни, жила как будто на обочине, не была и каким-то неофициальным центром притяжения. Она жила в литературе словно птичка на жердочке. Но Божия птичка вдруг вспорхнула, улетела — и все вдруг ощутили пустоту. А это значит, что место Натальи Леонидовны в культуре было бесконечно важно — и не будет занято никем. По крайней мере в обозримом будущем. Это было именно свято место. В строгом смысле этого ответственного слова. Место свидетеля, который свидетельствует перед миром о том, что Бог — с нами. А перед Богом о том, что мы — с Ним.