Миры и глубины Чарльза Уильямса
Он предложил Богу свою жизнь
15 мая 1945 года внезапно скончался Чарльз Уильямс (год его рождения — 1886-й). В Оксфорде рассказывают, что Льюис бежал на очередную встречу «инклингов» в кабачке «Орел и ребенок» и по дороге узнал, что Уильямса увезли в больницу. Там он вскоре и умер.
Инклингами назывались оксфордские ученые, собиравшиеся дважды в неделю, чтобы поспорить о словесности, об истории, о философии и богословии. В отличие от большинства коллег, они верили в Бога. Среди них были католик Толкин, англикане Уильямс и Льюис с братом Уорреном, антропософ Барфилд. За исключением антропософа все были правоверны и считали своей верой то, что Льюис, используя слова протестантского богослова Ричарда Бакстера (1615–1691), назвал «просто христианством».
Кабачок, который в просторечии именовался «Птичка и младенец», существует и сейчас. Уголок над столиком увешан фотографиями инклингов. Слово это перевести трудно, здесь — и «чернила» (tink), и «намек» (inkling), и подражание англосаксонскому языку. Члены этого довольно текучего сообщества собирались не только в «Птичке», но и в университетских комнатах Льюиса. Они читали друг другу свои романы, сказки, саги, трактаты и много спорили. Такой спор воспроизвел по отрывкам из писем их нынешний поклонник и последователь Питер Крифт.
Уильямс присоединился к инклингам позже других. До войны 1939–1945 гг. он жил в Лондоне и работал в издательстве «Оксфорд-пресс». С началом бомбежек оно переехало в Оксфорд. Сперва Уильямс не имел к университету прямого отношения, потом получил степень магистра honoris causa и стал иногда читать лекции. Одна из них, о Милтоне, чрезвычайно существенна, поскольку разбивает созданный романтиками миф о благородном, свободолюбивом Сатане. Уильямс резонно возвращает привычное, прежнее толкование этого «образа»: превозносящийся завистник, который не может вытерпеть, что кто-то (Кто-то) выше, чем он.
Студенты полюбили Уильямса; его любили всюду, но не все. Печального и замкнутого Толкина неприятно поражала совершенная его открытость, безотказная общительность. Кроме того, сам себе не признаваясь, Толкин ревновал к нему Льюиса, который сравнивал Уильямса с ангелом. Многие считали, а Элиот писал, что Уильямс похож на святых. Судить об этом можем и мы, читая его книги.
Статей у него — множество, но здесь речь идет о романах и трактатах. Романов — точно семь; некоторые изданы по-русски. Пока я посоветовала бы прочитать «Войну в небесах» и (с большими оговорками) «Иные миры». К остальным — если не ошибаюсь, изданы еще два — по-видимому, нужны пространнейшие предисловия.
Пересказывать их нелепо, скажу прямо о главных «идеях» Уильямса. Одна из них сводится к приятию Божьего мира в самых разных его проявлениях. Уильямс с удивительным бесстрашием отвергает путь отказа — не аскезу, а именно отказы от веселья, дружбы, даже какой-то ангельской влюбленности. Последняя тема, очень дорогая для него, подробно изложена в трактате «Образ Беатриче». Однако в жизни она привела к большим страданиям. Его коллега по издательству, которую он называл «Селия» (на самом деле она была Филлитой, Филис), долго пребывала с ним в нежной и чистейшей дружбе, похожей на отношения супругов, достигших золотой свадьбы; но устала и вышла замуж, от чего Уильямс очень страдал. В книгах его у такой любви — более счастливая судьба.
Другая, еще больше сокрушающая сердце, по-английски называется coinherence. Слово, почти совсем непереводимое; лучше всего его можно понять, припомнив призыв апостола «носите бремена друг друга». Со свойственной ему простотой Уильямс толкует это прямо — например, герой «Сошествия во ад» берет на себя, перенимает мистический ужас Полины и советует ей перенять страх ее давно казненного предка. Написано это так, что я, старый переводчик, сидела без толку над чистым листом бумаги и досиделась до уильямсовского чуда: издательство «Северо-запад» исчезло, попросив напоследок прощения за то, что расторгает договор.
История в духе «самой жизни» вводит в самый центр того, о чем мы пытаемся написать. Собственно говоря, это невозможно, и я скажу только, что в Оксфорде живет стойкое предание: Уильямс предложил Богу свою жизнь за тех, кто страдает от войны, и умер ровно через неделю после установления мира. По другому преданию, ради умирения народов предложил свою жизнь «добрый Папа Ян», Иоанн XXIII, скончавшийся через полгода с небольшим после кубинского кризиса.
Чтобы снизить неизбежный пафос, перейдем к маленьким радостям повседневной жизни, цветочкам у Крестного пути. Читать Уильямса трудно, стихи его очень темны, хотя однажды, после перелёта в Америку, они мне сами открылись (потом закрылись). Участники конференции 2000 года честно признавались примерно в том же. Именно там, на краю Лондона, радости просто расцвели под его эгидой — по дому и саду ходила любимая собака, мы подолгу ели исключительно вкусные вещи, читали по ночам Агату Кристи, а днем — список королев, помогавших с XI века «Фонду св. Екатерины», в чьих владениях нас разместили. Старые дамы, у которых Уильямс снимал в Оксфорде комнату, рассказали, среди прочего, что работал он в маленькой ванной — в комнате не было то ли света, то ли места для стола. Привез меня из аэропорта дорогой отец Сергий Гаккель; а когда мы вошли, немного опоздав, Стивен Меткалф, первый докладчик, читал райские строки о розовом саде из элиотовских «Квартетов», чтобы показать, что они созданы под влиянием Уильямса.
Мужество молиться1
Митрополит Сурожский Антоний (Блум)
…Христос говорит о чистом оке, чистом зрении, которое необходимо для того, чтобы увидеть вещи, как они есть, не набрасывая на них потемнение нашего зрения или тени и неверные очертания, которые искажённый взор создает в нашем воображении. Но чистого ока недостаточно. Нужно еще найти правильную позицию. Нужно найти расстояние, откуда взгляд охватывает весь предмет и не ослеплен им. <…> То же самое касается человеческих отношений. Нужно найти расстояние, которое определяется не пространством и временем, а внутренней свободой — такой свободой, которая нас тесно соединяет, но не связывает по рукам и ногам.
Быть может, то, что я хочу сказать, лучше пояснить на примере, чем долгими рассуждениями. В замечательной книге английского писателя Чарльза Уильямса «Канун Дня Всех Святых» (All Hallow’s Eve) выведена молодая женщина по имени Лестер, которая погибла при авиационной катастрофе. Ее душа освободилась от тела и открывает новый мир, которого она никогда не замечала и в который только что попала: мир невидимого стал для нее единственной подлинной реальностью. А видимый мир ускользает от ее взора, от видения сердцем. В какой-то момент она оказывается на берегу Темзы. Она видела реку много раз, видела ее воду — грязную, жирную, отяжелевшую всеми отбросами Лондона, и эта вода вызывала в ней отвращение. Но теперь она освободилась от тела и больше не связывает все на свете лично с собой, и она видит воды Темзы как бы впервые. Она видит их как нечто, вполне отвечающее тому, чем они должны быть, чем должна быть река, проходящая через большой город. Да, эти воды густые, грязные, они несут к морю все отбросы города. Но такими они и должны быть, они соответствуют своей роли, они подлинны. И как только она их видит как факт, принимает их полностью, как только она не реагирует на них эмоционально и не может испытывать к ним физического отвращения, поскольку у нее нет тела, которым она могла бы в них погрузиться, нет губ, которыми могла бы этой воды напиться, она прозревает глубину этих вод. Через первый слой сгущенности она начинает различать слой за слоем более чистые воды. Чем глубже она видит, тем они становятся прозрачнее, до момента, когда где-то в сердцевине этой воды (которая казалась Лестер непроницаемой, пока она отбрасывала на неё собственную потемненность) она видит чистый ручей, видит первичную воду, какой ее сотворил Бог, и в самой ее сердцевине — сверкающую, чудесную струю — воду, которую Христос предложил самарянке. Освободившись от самой себя, Лестер стала способна видеть то, к чему она раньше была слепа. Сквозь менее плотные слои она обнаруживает все более блистательную, светоносную прозрачность.<…>
На первой странице той книги <…> Чарльз Уильямс показывает нам душу своей погибшей героини на одном из лондонских мостов, где ее настигла смерть. Она стоит там уже некоторое время. Она ничего не замечает вокруг, кроме самой себя, той точки земли, где стоит, и самолета, который, разбившись, убил ее. Она ничего не видит, потому что сердцем ни с чем не связана. Мост она видит пустым, хотя на самом деле по нему беспрерывно снует толпа. Дома по обоим берегам Темзы для нее — хмурые стены с серыми глазницами; окна то освещаются, то гаснут, но ничего не значат для нее, в них нет ни смысла, ни содержания. У нее нет ключа к тому, что ее окружает, потому что она никогда ничего не любила и чужда этому обыденному миру. И вдруг по мосту проходит ее муж, теперь овдовевший. Они замечают друг друга. Он — потому что любит ее, хранит ее в сердце, оплакивает ее и ищет ее в незримом. Лестер видит его, потому что он — единственный, кого она когда-либо любила своей жалкой, эгоистичной любовью. Он — единственный, кого она способна увидеть. Она видит его. Он проходит. Но в этот миг ее сердце проснулось, и через мужа она осознает все, что с ней связано: мужа, их дом, всех, кто им обоим нравился. И постепенно через это таинство любви она начинает меняться и открывает для себя тот мир, в котором жила, не зная его, и одновременно тот огромный, глубокий мир, в котором живет теперь. Эти два мира взаимно проникают один другой, соприсущи друг другу: вот суть философской теории Ч. Уильямса. Потому что мы видим только то, что любим. Нам кажется, будто бы видим то, что нам ненавистно; на самом деле ненависть нам представляет искаженные образы, уродливые карикатуры. А безразличие, равнодушие — слепы.
- Перевод с французского. Название оригинала — La Priere («Молитва»). [↩]