Большая Пушкарская
…сирень, и ласточек, и домик деревянный.
а. а.
Спросите кого-нибудь, где сердце Петербурга, и вряд ли вам ответят: «На углу Пушкарской и Бармалеевой». Однако это именно так. Речь не о том, что уютный северный остров, на котором начинался город, важнее всего остального. Может — важнее, а может, и нет, хотя очень уж хорошо его имя — Заячий. Зато именно там, в самом углу двора, выходящего передом на Пушкарскую, а боком — на Бармалееву, стоял деревянный двухэтажный домик, в котором служили отец Дейбнер и экзарх Леонид Федоров. Оттуда спугнули Юлию Данзас, и она, собрав Дары в передник, поспешила на Лахтинский, предупреждать отца Леонида.
Ничего этого я не знала, когда жила там в детстве. Наш дом, сравнительно ампирный особняк с надстройкой «Корбюзье для бедных», стоял прямо напротив ворот. В правом ближнем углу, бывшем храме, жили старушки Лукашевич. О, Господи, где отец Браун, который разберется в их судьбе! Вряд ли старушки вселились, когда служб уже не было; может быть, они уступили один этаж? Маловероятно и то, что они не были польками или хотя бы литовками. Райский дух их жилья выражался в засушенных цветах, картинах «Времена года», открытках и густой сирени под окном, где мы с няничкой часто сидели.
После возвращения из Алма-Аты (август 1944-го) ни старушек, ни домика не оказалось, равно как и другого, слева от ворот.
Миракль — это миракль, то есть «сама жизнь». Другой домик был для меня образом, скажем так, не рая. Там жило семейство дворника. Его дочка Нина (Нинка, естественно), года на два старше меня, маячила в глубине, пока вдруг, когда мне было лет десять, не стала кумиром. Подумайте сами: с множеством каких-то мальчишек носится по двору, играет в лапту, поет песни про Буденного или про Каховку. А я читаю свою «Леди Джейн», и, хотя даже в школу хожу, для них меня просто нету.
Мгновенно угадав алгоритм, я, как-то к ней подобравшись, стала рассказывать книжки и имела немалый успех. Почему-то смеяться надо мной так и не собрались, но удивлялись, какие странные у меня бабушки. Крестьянский ангел, няничка, их не удивил, а крашенная хной одесситка с камеей на груди и строгая церковная дама в слишком длинной юбке почему-то показались совсем дикими, хотя вроде бы таких было много.
Если вам нужен пример первородного греха, вот он, пожалуйста: очень скоро я уже передразнивала обеих бабушек в узком дворовом кругу. Недалеко было время, когда я начала бы красть. Однако оно не наступило.
Думая лет через пятьдесят об ужасах отрочества, я стала рассказывать это достаточно многодетной дочке и остановилась: что же было дальше? Вот что: той самой весной киношников перевезли в непотребно-шикарный дом с комнатками для домработниц. Кроме меня там жила только одна девочка, дочь художника Анна; обе мы были такие дикие, что подружились лишь в Алма-Ате. Кстати, называлась она именно Анной, позже она поступила на отделение истории искусств, с ней вообще связано много хорошего, но это уже другие сюжеты.
Царство, разделившееся в себе
Но ворюги мне милей, чем кровопийцы.
Бродский
1
Когда мы переехали в Москву (12/V-53), Jacques, то есть моя мама, стала яростно приводить в порядок квартиру. Вскоре ей нашли кремлевского столяра Семен Тимофеевича. Если бы я могла его описать! Лесков тут нужен, не меньше. Первым делом он назвал шкафчики, которыми J. усеяла все пространство, включая угол уборной, «кошкин дом». «Ну, Вера Николавна, — радостно сообщал он, — вы как хотите, я сегодня делаю кошкин дом». Однако слово «какао» он усвоить не сумел и говорил «каку». Жена его передала бабушке рецепт каких-то фрикаделек, то ли клецек, которые назывались «мачики». Диалектолога бы тут, но не нашлось. Однако самой главной в Тимофеиче была способность приносить (за деньги, естественно) совершенно любую еду. Ананас? (В Питере мы их еще не знали.) Да сколько хотите! Икра — пожалуйста. Икра продавалась и у Елисеева, за углом (мы жили на Пушкинской площади), но он брал меньше, а сколько платил сам — тайна. Бывала и дичь, в том числе фазаны.
Через несколько лет он сказал папе, что его дочке пора поступать во ВГИК. Поступила, конечно. Хотела бы я знать, что она теперь делает?
2
В Алма-Ате моя тетя Оля тяжело болела. Как бы непотребно ни кормили лауреатов, ей была нужна еда, которой в распределителе не было, а на рынке даже упомянутые лауреаты купить не могли. Крутились как-то, она более-менее поправилась, и тут муж вызвал ее в Питер, город уже не был отделен от фронта. Ехала она через Москву. Там, у своих друзей Болышинцовых (помните, по записям об Ахматовой?), она немного отлежалась после тяжелого тогда пути. Два заграничных платья, белье, туфли, пальтишко куда-то положили. Но вот — муж торопит — Оля встает, а одежды нет. Сестра Любы, Галя, все продала. Быстро утешив Олю: «Да я тебе лучше найду!» — она нашла (до сих пор помню американское платье в сплошных серебристых цветочках), но пояснила, что она кормит семью (мама Клавдия Ивановна, отчасти — Люба и свои двое детей без мужей, лет 12–15) могучим крутежом. Они даже квартиры продавали — интересно, как? От проверок откупались. Оле она принесла для Питера коробку икры (огромную). Вот вам и честность нравственных советских лет.
В 70-м году Галину Давыдовну наконец решили посадить. Она наелась таблеток, позвала священника и скончалась. Замечу, что она была очень красива; отец — выкрест-делец, мать — Шереметева.
3
Летом 1945 года, совершенно райским, Гарины что-то нам прислали с важным снабженцем, Алексеем Павловичем (он был старший брат одного актера). Пошла я, дура, к нему в «Европейскую». Смотрю — икра, крабы, ананасные консервы, что хочешь. Он угощает, я радостно ем. После этого он вежливо ведет меня к какому-то ложу. Мое очень смущенное удивление (а вдруг я неправильно поняла?) горько его обидело. Ешь — значит, подаешь знак, правила твердые.
Через много лет я прочитала, что человек этот был снабженцем и собутыльником Сталина.
4
Зимой 1946/47 годов, еще при карточках, папа послал меня к сестре одной прелестной студийной служащей — ассистента, кажется, которая читала со мной Ходасевича и Гумилева, не говоря о других, а в Алма-Ате работала на «Иване Грозном». Почему-то домработницу Фросю послать туда было нельзя. Иду; вхожу в комнату, снизу доверху уставленную заграничными консервами. Где-то шуршит интеллигентная мама этих сестер (кстати, эта, с банками, — тоже Галя). Странно и споро орудуя деньгами и карточками, она дает мне, что заказано. Потом мы пьем чай с чем-то очень вкусным. Кроме меня, не удивляется никто.
5
1950/51-й, папа — космополит. Со студии его уволили, посадки ждем постоянно — ну, что тут говорить! Маме предлагают переписывать ноты, однако обнаруживается, что есть кое-что получше. На Конюшенной (Желябова), в огромной комнате со старинной мебелью, живет Александра Константиновна де Л., а у нее — магазин из «Тысячи и одной ночи». Мы носим ей абажуры из вощеного ватмана, на которых я до вощения рисую букетики, а другие — кофты, платья, даже драгоценности. Когда мама решила продать старинное кольцо «корзиночка», это прошло само собой, а вот за изумрудным кольцом дедушкиной мамы (почему они его сохранили?) пришла от Александры Константиновны генеральская новая жена. Она напевала:
«По темным коридорам __ _ _ _ мы весь дом» (что же там было за слово?) — и радостно приценивалась к недорогим, но старинным предметам, «николаевским» и «павловским». Тогда мама их жалела и вообще продала только трельяж, не фанерованный, а сплошь краснодеревый.
Папа быстро продавал книги. Приходили академики и, редко здороваясь, тыкали: мне то, мне это.
6
Но что отдельные особи, когда все стояло на блате, на подкупе и, как выражались позже, «теневой экономике»! Может, это — равно как и весь цинизм — страну и спасло; только очень уж жалко тех, кто жил несопоставимо беднее. Скажем, украинские родственники в 1946 году просто голодали. Мы (уже с бабушкой) посылали им посылки.
О еллинах и иудеях
Мои пути — не ваши пути…
Семья моей прабабушки жила в домике с садом. Я была там в два года и в девять лет. Прадед давно умер, и семья состояла из:
Евдокии Ильиничны (р. ок. 1863 — † 1946);
Анны Петровны, ее дочери (р. 1891 — † 1970);
Ивана Федоровича, ее зятя, сельского врача;
Елены Ивановны, студентки, потом врача в Одессе, погибшей на фронте (р. ок. 1912- † 1942/43);
Александры Ивановны, технолога консервного завода (наверное, позже) (р. ок. 1920);
Петра Петровича, сына Евдокии И. (р. ок. 1895 — † 1956?);
тети Кати, его жены (очень долго жила).
На стене висел портрет Гавриила Петровича, офицера, погибшего, к счастью, до 1917 г. У Кати и Пети детей не было; сам он был электрик, она — по хозяйству. Тыквы, подсолнухи, мальвы, кабанчик, кабинет Ивана Федоровича снились мне каждую весну. В 1937 году, т. е. в 11 лет, я ездила туда с мамой и бабушкой. А в 1941-м до того обнаглела, что решила упросить, чтобы меня отвезли туда бабушка с дедушкой и я провела там всё лето.
Мама твердо отказала, поскольку у бабушки Дуни нет ванной.
Помню, как я стояла, ждала, чтобы перейти Литейный, и плакала (но почему-то не молилась).
Хороши бы они все были с барышней по фамилии Трауберг!
Правда, без этого не обошлось. К ним пришла из Киева (?) тетка третьего мужа маминой сестры, Фанни Моисеевна1. Какое-то время пожила в сарайчике, а ночью — ушла. Больше мы о ней ничего не знаем.
Когда бабушка вернулась (дедушка умер от разрыва сердца, ожидая сведений о нас), мы прожили вместе 32 года (1945 — февраль 1977), и ни одного раза она не говорила при мне о своей тогдашней жизни. Разбирая ее шкафик, я нашла изданные в Риге Евангелия, продававшиеся тогда на Украине, но при жизни она мне их не показывала.
О времени
…тысяча лет как день…
Пс 90 (89):5
Между 1988 и 1991 годом меня пригласили в 57-ю школу, рассказать о Льюисе. Прийти я должна, скажем, к часу. Идти — кот наплакал. В 12 начинаются звонки типа «суровый церковный вампир». Я прыгаю, отвечаю невпопад, получаю тяжкие укоры — словом, выхожу минут за десять. По дороге взываю, хотя чего тут взывать? Вхожу. Тихо, пусто. Иду в учительскую, чтобы написать что-нибудь особенно покаянное.
Там молодой человек, у которого я прошу бумагу, интересуется, кому я собираюсь писать. «Десятому классу», — выговариваю я, а он сообщает: «Лучше не пишите, сейчас они выйдут после контрольной, сами скажете».
Спутала я час? Дали им неожиданно контрольную? Остановил кто-то время? Это знают только ангелы.
23/VI-1958
— Ведьма я, что ли?
— Нет. Для ведьмы нужно осознанное стремление ко злу.Разговор с отцом Александром
Утром в тот день мама послала меня к соседке (т. е. в дом № 4 по Страстному бульвару), где продавался польский плащ несказанной красоты, лучше Беатриче. Не зеленый с fiamma viva2, а божественно-серый на бруснично-алом. Прихожу, беру плащ, а хозяйки нет. Думая ее дождаться, что-то рассеянно пишу и куда-то прячу.
Днем, переходя к магазину «Армения», я заметила очень белокурого молодого человека в вельветовых штанах болотного цвета. Вечером, придя к Муравьевым-Померанцам, я застала его там. Был он литовец, друг Володи. К концу вечера он сказал, что хотел заговорить со мной, но положился на гномов. Кроме того, он читал с польского «Винни-Пуха».
Примерно 7 июля мы с Пранасом и Володей поехали в Литву, где он нас ждал. Поженились мы с ним 27 июля, как выяснилось — в день Аврелия и Наталии (это другие, кордовские, XI века). Было это в Алитусе, поскольку в Вильнюсе он работал переводчиком в газете.
В июне 1959-го, через несколько дней после рождения нашего сына Томаса (5/VI), муж нашел бумажечку, где было написано: «Через год, когда у меня будет сын» — и стояла дата: 23/VI-58.
Ну, что это такое?
Заповеди блаженства
Ну, как бы ему объяснить,
что христианство не враждебно милости!Из разговора с С. С. Аверинцевым
1
Одна чрезвычайно героическая доминиканка, просидевшая примерно шестнадцать лет, укоряла меня: «Ну, что ты переводишь каких-то журналистов! Переведи что-нибудь духовное».
Приехал отец Жак Лёв, привез записи Тагуэлла. Она не очень хорошо знала английский, однако — два доминиканца, и каких! Словом, дала она мне их перевести. Я начала читать и подскочила от радости. И слава Богу — начиналась мерзкая пора между Брежневым и Горбачевым. Подскочила, приехала в Вильнюс и перевела.
Представьте смятение бедной сестры Екатерины весной 85-го, когда самиздатский экземпляр дошел до нее. И дух какой-то попустительский, что ли! И Честертон с Льюисом просто пестрят. Пострадав немного, она сказала, чтобы мы не давали книгу «внешним», ещё не так поймут. Но славный самиздат, к счастью, остановить нельзя.
2
Кончив о. Тагуэлла, вернувшись к отчаянию, я почти сразу поехала к монсеньору Сладкявичюсу (см. [«ИиЖ»] № 10/2003). Он спросил, среди прочего, часто ли я читаю заповеди блаженства, и дал на время старинную книгу о них. Стиль — другой, а смысл — все тот же. Чему тут удивляться?
84-й псалом
Как-то сестра Екатерина сказала мне: «Ты не любишь Божьей правды». О! О! «Да, ты не любишь ада».
Каждому представляется ценная возможность судить:
а) кто прав;
б) совместимы ли главные слова в ее второй фразе.
Образ Божий
Но это что! Один молодой человек задумал принять католичество (1963 или 64-й). Спрашивает тоже героическую, но другую женщину, как быть с тем, что «они» все-таки жгли людей. «Людей? — удивилась она. — Еретиков».
Отец Александр был в таком удивлении, что об этом писал. А я — слышала от участника. Он был скорее рад, легче стало.
К сожалению или к счастью, могу вспомнить еще много таких историй и останавливаю себя. Ну, не в ад же загонять бедных людей, которые не знают, как Бог жалеет нас.
Посоветовать конец Осии, где Он не может больше вынести — и снова «повернулось во мне сердце Мое»? Не стоит, Писание давно доступно.
- Первые мужья мамы и Оли были русские; Олин второй — поляк (Збышек Пьонтковский), а маме поляк нравился; дальше — Леонид Трауберг и Борис Лео. Когда в
34-м году маме понравился турок Абеддин Дино, няничка сказала: «Сперва — русский, потом — поляк, потом — еврей, теперь турка. Так ты и до негра дойдешь».Заметим, что для нянички не было ни еллина, ни иудея, она просто подметила тягу
20-х, а отчасти — и50-х годов к чему-то такому, южному, рахат-лукумному, тогда выражавшемуся в джазе. Словом, как сказал бы Аполлон Григорьев, все дальше от «смирного». [↩] - В «Божественной комедии» — «…облачена в зеленый плащ и в платье огне-алом» (Чистилище, Песнь 30. Пер. Лозинского). [↩]