Георгий Андреевич
В начале 60-х годов, у Фриды Вигдоровой, я увидела соученика ее дочери Саши. Больше всего мне понравилось, что он очень похож на Владимира Андреевича Успенского, моего ближайшего друга, о котором я часто пишу (см. хотя бы № 1/05). Но и вообще он много знал, занятно говорил и, по определению тех лет, не был ни снобом, ни жлобом. Позже оказалось, что скорее он сноб, но далеко не в той мере, какая требовалась от внутреннего эмигранта. Заметим, что Ирина Игнатьевна Муравьева, а в 60-х — Борис Шрагин с женой Натальей повторяли заклинание: «Ты один был мне надеждой и опорой, о великий, могучий русский снобизм!», из чего следует, что первоначальный, тэккереевский смысл слова был утрачен.
Однако я отвлеклась. Гога Анджапаридзе, воспитанный двумя интеллигентными, отчасти грузинскими женщинами, отца своего не знал, но предполагал, что фамилия его — Монигетти. Кроме того, он родился в апреле 43-го, в тот день, когда в Москве кончились бомбежки. Я, напротив, попала в Москву (41-й год) в день своих именин, когда в Питере бомбежки начались. Мы обо всем этом говорили — и с ним, и с Володей Скороденко, и с Володей Муравьевым, но для молодых атеистов (кроме В. М.) такие проявления «самой жизни» свидетельствовали разве что об игручести мироздания.
Гога быстро пошел вверх по ступеням издательств. Едва перевалив за 30, он стал главным редактором «Радуги»; в сорок с небольшим — директором «Художественной литературы». Естественно, это не одобряли, а тут он еще влип в какую-то историю со сбежавшим писателем. Вообще, он был выездным и даже сопровождал туристические группы — ну что тут скажешь! Мне он долго объяснял, как что было, и я очень жалела его. Те же, кто осуждал, спокойно пользовались его помощью, а самые антисоветские пили с ним как ни в чем не бывало. Тому, кто в многотысячный раз захочет меня осудить, предлагаю честный и личный спор.
Помню, как смеялся Г. А., когда меня мучила редакторша из «Радуги» (см. № 11/03), очерк «Сурок»). Собственно, он меня прикрыл, поскольку она писала жалобы. Позже мы оказались вместе в больнице и, впервые общаясь регулярно, говорили о вере — он спрашивал меня, что же это такое. Когда он стал директором в огромном кабинете и туда, по «перестройке», повалили внутренние эмигранты, он бурно приветствовал меня, подчеркивая нашу дружбу, чему способствовало то, что он издавна был со мной на «ты», в отличие, скажем, от Успенского или Муравьева. Вдруг на каком-то празднестве или заседании он оступился на эстраде и тяжко сломал ногу.
Потом «Худлит» исчез, мы перезванивались, хотя и очень редко. Весной 2005 года издательство «Летний сад» спросило меня, можно ли заказать Г. А. предисловие к моей книжке. Конечно, я удивилась (вот уж, поистине, конь и лань1), но согласилась. А вскоре позвонил человек, который этим занимается, и походя заметил, что обойдемся без предисловия. Я опять удивилась, и он сказал, что Георгий Андреевич только что скоропостижно скончался.
Снова Большая Пушкарская
Между концом 69-го и летом 73-го, то есть — еще у мамы, я стала переводить и реферировать материалы о русских католиках. Отец Александр предложил мне этим заняться, а принимал их отец Владимир Рожков, достойный не моего, но лесковского описания. Скажу одно: чем-чем, а гордецом он не был. Я к нему искренне привязалась, но это — другой рассказ.
Словом, делала я реферат по двум книгам о русских католиках. Возглавлял их всех экзарх Леонид Федоров, и он же служил со своей небольшой общиной в домике, где до него, после столыпинского разрешения, служил отец Дейбнер. Сижу, пишу, рядом — толстый труд отца Майё. За этим самым столом листаю его и дохожу до строчек о том, что домик стоял на Большой Пушкарской, в нашем дворе.
Я его помню. Около него мы часто сидели с няней под сиренью. Жили там старушки Лукашевич — неужели они, польки или литовки, никак со «всем этим» не связаны? Мы у них бывали (может быть, один раз?), и они показывали нам книжки с «временами года», которые я помню и теперь. Отойдя от стола, я перенесла книгу на кровать и долго сидела перед ней на полу. Много раз с тех пор я об этом рассказывала. Уже при свободе, на конференции в Питере (95-й или 96-й год), я просила что-нибудь разузнать, но никто не собрался. Может быть, соберутся, прочитав об этом здесь?
Хрупкий лес
Начиная с 9 ноября 1969 года я снова жила в Москве. Прежде чем описать эту жизнь, уточню: 1) осенью 79-го мы вернулись в Литву, думая, что навсегда, но вновь оказались в Москве уже в мае 84-го, 2) уехала я в 69-м никак не по чьей-то вине.
Теперь — о московской жизни. Тогда у нас с детьми еще не было своего жилья, обитала я у родителей, и это было нелегко. Однако кто-то приходил, иногда — игнорируя мамины запреты, иногда обходя их тем, что мама относилась к этому гостю хорошо. К сожалению, отец Александр Мень и Сергей Сергеевич Аверинцев в это крохотное сообщество не входили; первый об этом знал, второй — нет и, уходя, читал маме в передней свои религиозные стихи.
Именно тогда мы (прибавим сюда Володю Муравьева и Юлия Шрейдера) стали думать о торфяном болоте. Недавно один молодой друг возмущался строчкой «Мы были музыкой во льду». Хотя и мне кажется странным говорить так о своей среде, исходили мы из нее, и предложила это не я. Без всяких «мы», был лед, после — оттепель, а потом — что-то вроде торфа. Совершенно изнемогая от невыносимых времен, Сергей Сергеевич расписывал, какие бывают на болотах цветы, кусты, источники. Читая «Курьер ЮНЕСКО», кто-то из нас обнаружил тему «Хрупкий лес». Произрастал он именно на болоте. Было это намного позже, в 1989-м, и мы решили, что лес этот начинает расти. Наверное, если бы кто-нибудь из моих друзей той поры был еще здесь, он бы это подтвердил.
Читали мы и «День восьмой» Торнтона Уайлдера, мало того — очень любили (я и сейчас люблю), и там тоже нашли отрывок про болото и лес. Приведу его:
Какие пласты времени требуются, чтобы болото превратилось в лес? Ученые все расчислили точно: столько-то, чтобы болотные травы дали перегной, нужный для роста кустарника; столько-то, чтобы кустарник подготовил почву для деревьев; столько-то, чтобы под благодатной тенью дикой вишни и клена взошла поросль молодых дубков; столько-то, чтобы красный дуб уступил место белому; столько-то для победного вступления буков, дожидавшихся своего часа, — битва молодняка, так сказать.
- По-видимому, лань — Георгий Андреевич, простодушный, как многие скептики и бонвиваны. [↩]