Ветхий человек
Страшной осенью 1983 года, перед поездкой к Сладкявичюсу (см. «ИиЖ» № 10/03), меня буквально дотащили до психотерапевта. Он был суров. Нарушая все клятвы, он с нескрываемым отвращением сообщил, что надежды нет, надо было лечиться лет на десять раньше, да и то… Поскольку, среди прочего, я говорила о шоках, связанных с одним генералиссимусом, он спрашивал: «Ну как, сталинисточка, еще дышите?». Вскоре я поехала к монсиньору Винцентасу, и все перешло в другой «план», если можно передать этим странным словом понятие «ordo».
Монсиньор велел посвящать страдания, я заболела диким панкреатитом, а позже позвонили психотерапевту. Услышав человеческий голос, он сказал а la Станиславский: «Не верю», — и сильно обиделся.
Точно так же воспринял моего ветхого человека московский, тоже известный, психиатр. У него я не лечилась, мы жили в соседних домах, и его, Ларичева (теперь — священника), коллеги собирались в 84–88 годах, чтобы потолковать о вере (о. Александр, сам хозяин и др.) и психиатрии (тот же хозяин, молодые врачи). Забегала я почему-то к упомянутому психиатру, видела странные росписи — огонь и чертей, но к данной теме относится только то, что он, не скрывая отвращения, признал меня с места в карьер совершенно неизлечимой.
Третий случай — прошлогодний антропософ; о нем я, кажется, писала.
Прекрасное упражнение, если хочешь увидеть своего ветхого человека — без молитвы, без ангела, без благодати, совершенно одного. Интересно, почему у некоторых (далеко не у всех) психиатров такое целенаправленное зрение?
Бесплатное образование
Мой сын кончал школу в Вильнюсе. Принадлежал он (именно так) моим родителям, и они держали его в Москве, пока не заметили, что он очень плохо учится. Тогда они отослали его к отцу, где была и мачеха, но мешала учиться не она, а промыслительная лень. Иначе, по мягкости нрава, он поддался бы пылкому стремлению деда и «делал карьеру».
Итак, с превеликим скрипом Томас учился в рабочей школе. Из обычной его быстро исключили, когда они с другом написали на своих портфелях «Русские, вон из Литвы». Пристроившись в книжный магазин, он худо-бедно что-то сдавал, но все-таки в последнем классе на последних экзаменах получил две двойки. Не знаю, можно ли остаться в такой школе на второй год, но он, видимо, остался.
В Литве и тогда было одиннадцать классов, Томасу исполнилось восемнадцать лет, его призвали, но тут вмешалась «сама жизнь» в чрезвычайно крутой форме. Если я об этом не писала, обещаю написать.
Тем временем в Литературном институте решили набрать литовскую группу, чтобы готовить переводчиков. Группы эти сменялись, обходя круг республик. Литовская была на двадцать два года раньше, и учился в ней отец упомянутого Томаса. Решили ее набрать, об этом узнала мама и сказала моей простодушной подруге, что позвонит бывшему зятю, чтобы тот похлопотал за сына. Зная отношение своего мужа к блату, баловству и «дедам», я, мягко говоря, огорчилась, а подруга осудила меня за неверие в человека, подразумевая, должно быть, и маму, и мужа.
Часа через два позвонил Томас и сообщил, что его отец рвет и мечет. Вскоре он добавил, что все тот же отец добился отмены этой самой группы. Ее перенесли на следующий год — естественно, именно тот, когда мой занимательный сын все-таки кончил школу. История его поступления в институт заслуживает отдельного очерка. Сейчас же — предложу тест.
Оцените реакции и поступки каждого из действующих лиц:
— Молодец!
— А как же иначе?
— Такова жизнь…
— Какой кошмар!
Баллы и их толкование предоставим читателям.
Йота
В начале 70-х годов мы с Муравьевым и Аверинцевым обозначали всякими буквами те свойства, названия которых почти стерлись. Скажем, иксом — серьезное и благоговейное отношение к себе, зетом — ту аномию, которую еще не связывали с постмодернизмом, поскольку его не было (или был?). Почему-то на подвиды трех основных пороков пошли греческие буквы. Здесь и сейчас я хочу поговорить об одной разновидности игрека.
Игреком назывался эгоизм, отсчет от себя, а не от ближнего и Бога. Поскольку у человека есть чувства, разум и воля, можно не считаться с ними всеми, а можно — с чем-нибудь одним. Несчитание с чужой волей давало простую властность (лямбда) и ласково-заботливую (тэта). Несчитание с чувствами — пси и кси, то есть — тяжкую досаду, вызванную чьей-то радостью, и «оскорбительный оптимизм за чужой счет» (слова Честертона). Наконец, несчитание с разумом обозначалось йотой.
Помню, Владимир Сергеевич яростно утверждал, что это не порок, а взыскательность вкуса. Кто-кто, а он любил говорить: «Такого писателя нет» и тому подобное. Однако нас было двое, он — один, и считалось, что правда — за нами. С кем согласен читатель, это уже его дело.
Но все-таки подумайте, стоит ли сохранять такую категоричность. А вдруг, действительно, в ней есть себялюбие и своеволие? Я знаю, что для нынешних психологов самоутверждение — добродетель; но не для христиан же!
Говорю о йоте отдельно, потому что ей нет сноса. Только и слышишь, кого нет. Когда речь идет о жизни, можно вспомнить, как толкует Спаситель заповедь «не убей».
Самое противное
Помню, на втором курсе в филфаковской стенгазете появилась суровая статья о том, что позже назвали французским словом «макияж». Действительно, наши барышни варили из чего-то тушь, подбавляя для цвета зеленых или синих чернил. Делали они или доставали и помаду, и лак, и румяна. Все это в статье беспощадно осудили.
Никто не удивился, даже не унялся. Но тут, в другой статье, рассказали, что самодельная косметика вредна, однако советская девушка должна быть красивой и нарядной (замечу, шел 1945/46 учебный год). Я стояла, читала, и на душе было гадко.
Но что нам комсомол? Мы сами, «верующие», грешим точно тем же. Как-то у одних неофитов (оказавшихся потом и умными, и трогательными) бодро толковали о том, что катехумен должен видеть, как «у нас» весело, какая современная музыка, какой стиль, сленг и что-то еще. Тяжелый был вечер.
Есть даже «христианские» книги в подобном духе. В одной муж и жена пространно и совершенно невинно рассуждают о супружеской любви, перемежая это сладостными стихами. Это бы можно стерпеть, если б для благочестивых рассуждений супруги выбрали менее интимный момент своей жизни. Сцена повергла меня в такое уныние, что я не могла редактировать текст.
Что отсюда вывести, решит читатель. Если это трудно, можно посмотреть Писание.