Евангелие от Иоанна часто называют Евангелием Божьей любви. Теоретически определить Божью любовь, наверное, нельзя, ее можно только познать на своем опыте. А что эти слова значат для вас?
Что значат? Любит нас Бог — и все. Другое дело, что поверить в это крайне трудно по разным причинам. Во-первых, потому, что Бога действительно никто не видел и, кроме крайне сомнительных, иногда истерических, мистических опытов, о которых лучше не думать, ощутить, что Бог тебя очень любит, трудно. Самый простой способ — это способ блудного сына. Суметь увидеть: «Матушки, что же это я такой… Как это терпят люди, как Ты это терпишь?» И в этой «точке блудного сына» решается очень важная вещь: или ты поверишь, что отец к тебе склонился в слезах, что он тебя отпускал и теперь принимает — и тогда поверишь, что действительно любит… Или не поверишь, и тогда — очень долгий, очень трудный путь. По-видимому, в конце концов с Божьей любовью все равно когда-нибудь встретишься.
В жизни каждого человека и в истории человечества есть, да и будет, немало ситуаций, которые ставят эту любовь под сомнение. И в то же время слова про Божью любовь не так уж редко оказываются «религиозным забралом», за которым мы прячемся от тех, кто страдает. Ничем не окупленная «игра Полианны» бывает очень жестокой…
«Религиозная жизнь» страшна тем, о чем Христос предупреждал: «Голубчики, если вы служите двум господам, ничего доброго не выйдет». Люди не служат Богу. Нет, я не говорю: совсем никто. Я знала много разных добрых людей, ходивших перед Богом, но наиболее заметная часть служит только себе. Где же там пробиться Божьей любви, если мы все время суетимся, устраиваемся?.. Конечно, мы молимся: «Господь, дай мне то-то и то-то», может быть, совсем ненужное, может быть, даже греховное, но что Бог тебя ведет, что ты — в Его руке и Он тебя очень любит, — об этом почти не помним. Стоит выйти из церкви, и сразу включается «мирской код». В конце концов, уже не важно, что человек, включив этот код, делает; важно, что код включен, и тут же вступают в силу законы этого мира, которые подробнейше, с поразительной тонкостью описаны в Евангелии. Там буквально на все случаи — и про саморазложение зла, и про те самые щеки, про которые никто не хочет понять. Казалось бы, ясно: ты только напортишь, здесь действует Бог, и наше вмешательство опасно, как в притче о плевелах. Нам сказано идти, как овцы среди волков, а не волкодавы среди волков… Это суть сути, мысль о том, что Божья любовь — единственное, перед чем зло не устоит. Да, это не всегда видно, потому что мы мешаем, потому что мир — падший, но Бог делает все, что может. Как только мы переходим на чисто мирской код, чего нам хотеть? Мы не положились на Божью любовь…
Противоположность мирскому коду — код евангельский. Но тут снова начинаются разночтения…Что, на ваш взгляд, в этом коде самое важное?
Евангелие — это Благая весть о том, что мы дети Божьи, причем очень любимые. Чтобы превратить Евангелие в его полную противоположность, надо вычеркнуть эту мысль, забыть о том, что и как Бог делает за нас. Только об этом в Евангелии и говорится. Вот Бог Отец, вот Христос взывает: «Авва!» Он называет Бога Отца очень родственным словом и предлагает нам так же относиться к Нему. А обратно, к людям, Он уже, как Бог Отец, как отец у Рембрандта. Христос вверх взывает, как мы (это мысль Бультмана, не моя, но мне очень понравилась), а к нам Он, как Бог Отец, то есть отдает. Это и будет евангельский код. Он прописан в каждой строчке.
Ведь все наши несчастья не в том, что мы не понимаем, что такое любовь Божья, а в том, что мы не верим, не вдумываемся в Божьи слова. Вот то, что Он воскрес (хотя на самом деле представить себе это невозможно, Дороти Сэйерс писала, что непостижимо), мы знаем точно, как, когда, где… И это правильно: если бы Он не воскрес, не было бы такого взрыва, такого переворота, — но загадочно. А простейшие слова, которые говорят о том, как жить по-Божьи, приходится объяснять. Почему? Да потому что накладно, как говорил один священник. Другое дело — назидательно советовать. Выступаю по «Свободе», передача о благодарности, и один из участников заканчивает: «Но мы должны помнить, что надо благодарить Господа за все, и за несчастья тоже…» Елена Фанайлова выключила в этот момент микрофон, а я собиралась ему сказать: «Я хочу это от вас услышать на операционном столе». Это одна из самых невыговариваемых вещей, которые ни за что нельзя говорить другим людям. Только себе.
Как вы думаете, почему проповедь Божьей любви так бывает трудно услышать тем, кому на самом деле без любви — Божьей ли, человеческой — совсем плохо?
Начнем с того, что в Бога вообще очень трудно верить. Говорят, что душа по природе — христианка, но Тертуллиан что-то напутал… Душа по природе, я думаю, не столько христианка, сколько язычница. Душа по природе религиозна. А так чтобы сразу уж христианка — слишком жирно будет… Иногда говорят: если бы мы верили в Божью любовь так, как надо в нее верить, нам почти не нужна была бы любовь на земле. Это неправильно. Нельзя говорить, будто вертикаль, любовь к Богу, — это хорошо, а горизонталь, то есть любовь к человеку, — плохо, иначе не было бы второй заповеди. Почему человек так одинок, самолюбив, требователен, жаден? Потому что он нуждается в любви. Нуждается он правильно: без любви жить невозможно, как без тепла, как без солнца. Это не метафора, а истинная правда: без любви все бы замерзло. Троица — и та внутри троичного бытия живет любовью. Так что никакого греха в том, что мы нуждаемся в любви, нет. Но «Бога не видел никто никогда», и потому на него боятся «ставить». Вот мы и тянем что-то вроде любви друг из друга потому, что не верим, не надеемся на Божью любовь, не полагаемся на нее, не «ложимся» как на воду… Наверное, кроме Христа, так не мог делать никто. Если бы мы могли так полагаться, наша жизнь была бы не то чтобы легка, не то чтобы лишена страданий, но у нас не было бы «проблемы любви». Мы могли бы «дополнительно» любить кого-то еще. Как человек в счастливом браке: у него ведь есть друзья, занятия, но брак — это главное. Мы же чаще всего «безбрачны», вот потому на себя и тянем. Нужно на самом деле только одно — в Божью любовь поверить. Если не поверишь, если самолюбие помешает: «Ах, если я такой плохой, вообще жить незачем…», тогда, конечно, того поразительного взаимного порыва, который есть у Рембрандта, не произойдет. Если не пройти через «точку блудного сына», очень трудно почувствовать, что у тебя только одна поддержка — Господь. Иногда не чувствуешь Божьей любви — и просишь, напоминаешь о себе: «Помилуй, помилуй…» Это же не причитание, как будто тебя приговорили к казни. Это значит другое — «полюби, пожалей…». Он так и поступает с нами — плачет, жалеет.
Искусство зачастую подходит к тайне Божьей любви осторожней и потому ближе, чем религиозная пропись. Это очень хорошо видно у тех писателей, которых вы переводили, — у Честертона, у Вудхауза. Мир, в котором совершенно все, светится благом…
Искусство — такая же опасная вещь, как и любовь, творчество. В падшем мире все переломано, все превратно. Тем не менее искусство может сказать о Божьей любви так, чтобы глухие услышали, может вызвать у нас крик «Господь мой и Бог мой», за что и терпим. Причем Вудхауз способен вызвать этот крик даже больше, чем Честертон. Как ему это удается? Тихостью… Во всем, что бы он ни писал, узнается покой Божий, шалом, у него все — Божьи дети. Самые страшные — это какой-нибудь деловитый секретарь и скучные взрослые дамы, которые тоже плачут, когда влюбляются, и вообще нелепые, смешные. Он как-то удивительно относился к людям — с невероятной печалью, без надежд, с огромной благодарной радостью, когда они его не бьют… Честертон очень добрый, а Вудхауз еще лучше. Потом, Честертон все-таки счастливей, Вудхауз, в сравнении с ним, пережил невероятно тяжелое время. Его любимая, уютнейшая Англия, где он жил как ребенок, просто плевала в него, долго плевала… И почему? Потому что он вел себя как робкий, вежливый человек. Я об этом подробно писала. Да, говорят: он сотрудничал с фашистами. Это были не фашисты, а какие-то дядьки с радио, которые его позвали. Он, вежливый, застенчивый человек, согласился, а потом страшно страдал. И что же? Ничего. Только тишина, покой, печаль, приветливость. Он ведь Англию невероятно любил и описал ее лучше некуда. Вот кто действительно «заставил плакать над красой земли своей». Вудхауз все вокруг видел райским и описывал мир, который любит Бог, несмотря на все наши глупости… Но то, что я пытаюсь здесь сказать, — не столько о Божьей любви, сколько о том, что хорошо бы читать Евангелие. Читать, соображая, помня о том, что «слова эти не прейдут». Зайдите в любую церковь, вы увидите то же самое: вот самоупоение, вот «два господина», вот мы идем, как танки среди овец, а не овцы среди волков…Но если среди всего этого мы вчитаемся в Евангелие, что-то с нами произойдет. А там, глядишь, может быть, и в Божью любовь сумеем поверить…