Много лет назад, более четверти века, Надежда Яковлевна Мандельштам писала: «Не знаю, всюду ли, но здесь, в моей стране, поэзия целительна и животворна, а люди не утратили дара проникаться ее внутренней силой».
Прежде, чем передать по мере сил, как подходят именно эти слова к стихам Ларисы Миллер и ее читателям, отступлю ненадолго в сторону. Неужели прошло много лет? Для старых четверть века — совсем немного, для молодых — это почти вечность. Однако, именно мы, немолодые, могли бы заметить, что живем в совершенно другом мире. Если бы Бог обращал внимание на нашу глупость, если бы Он не сокрушался из-за нее, а карал нас, словно мы «ведаем, что творим», мы бы Его довели своими жалобами. Пожалуйста, вспомните то время! Поистине, хлеб был отравлен, и воздух — выпит.
Надежда Яковлевна, человек трезвый и мудрый, не только знала это, но и уже лишилась той простой благодарной радости, которой полна ее первая книга. Но вот, в печали, почти в отчаянии, она пишет эти слова. Гневя или не гневя Бога, многие скажут, что теперь они неверны. Многие даже решаются считать, что наше время хуже «того», поскольку исчезло все то, что приравнивало поэта к пророку или к свидетелю, т. е. мученику.
Обычно прибавляют, что царит невообразимая пошлость. Конечно. Царит, как и всегда. Даже нельзя сказать, что раньше она была скрыта: может быть, похабности скрывали, а все остальное — ничуть. Того, что есть на свете, кроме пошлости, очень мало — тоже как всегда. Но оно есть, только за это меньше мучают. Точнее — мучают на мирском, непременном уровне, а не на адском.
Теперь обратим внимание на самые слова Надежды Яковлевны. Прежде, чем сесть за это предисловие, я спрашивала людей — и давно любящих стихи Ларисы Миллер, и впервые узнавших — что с ними (людьми) происходит, когда они читают эти стихи. Лучше всего мы обобщим ответы, если скажем: они проникаются внутренней силой. Такая поэзия именно целительна и животворна.
Само по себе это — чудо, случилось же оно потому, что поэт, как героиня одной сказки, сочетает почти несочетаемое. Многие из нас, скажем я, в сущности не жили в «семидесятые годы», которые продолжались лет двадцать, хотя бы с суда над Синявским и Даниэлем и до весны 85-го. Тем самым, мы не могли создавать того, что Сергей Сергеевич Аверинцев назвал «сокровищами семидесятых». Людей, которые тогда жили, не зная, что это — не жизнь, можно жалеть, не стоит бранить, но они уж точно ничего создать не могли. Лариса Миллер и жила и не жила не в смысле какой-то смутной недожизни. Она полностью жила и полностью не могла жить. Мы с ней не виделись, но стихи говорят гораздо больше, чем несовершенные земные встречи. В самой сердцевине этих лет она просит: «Научи меня простому — дома радоваться дому», а в самом начале, и без просьбы, видит «июньский день и сад зелёный в квадрате моего окна». Поближе к концу она не только заклинает, но и рассказывает: «Хорошего уйма хорошее сплошь <...> и если не манна слетает с небес, то все ж филигранна, воздушна на вес снежинка…». Снежинки эти «на фоне безрадостных лиц», но по отношению к Ларисе Миллер слово это — не очень точное. Снова и снова в её стихах сочетаются благодарная пристальность и стоическая трезвенность. Ни вымученных восторгов, ни понурого безразличия в них нет никогда.
Другое сочетание несочетаемого: стихи классически просты, их справедливо назвали аскетичными — но они покажутся несовременными только очень простодушному снобу. За эти тридцать с лишним лет сменилось множество поветрий и много раз открывали, что простота — кончилась. Но чистые и строгие стихи пишутся снова, ничто их не берет.
Сказала «стихи» и статью назвала «Стихи…», а пишу я не о стихах. Может быть, это вообще невыполнимо, разве что в крайне поэтичном эссе, или тоже в стихах, или в музыке. На самом деле я пишу о поэте, о годах и о чудесах. Сквозь слова Надежды Яковлевны мерцают понятия благородства, верности, стойкости, мудрости. Стихи эти писал, судя по всему, очень честный, суровый к себе и свободный человек (конечно, не «свободой прихотей»). Казалось бы, нам, людям, достаточно, чтобы нас щадили и жалели, но к автору этих стихов испытываешь странные чувства — уважение, а может — и почтение.
Ошибаюсь я или нет, но мне кажется, что человек этот, ко всему прочему — взрослый. Конечно, не в обычном, мирском смысле слова — тогда он не увидел бы ни окна, ни снежинки, и не знал бы о себе исключительно важного: «Не вмещаю, Господи, не вмещаю, Ты мне столько даришь, а я нищаю.» Но другой, высокий смысл слова «взрослый» проглядывает даже в этих строках. Лариса Миллер сумела выразить поистине библейскую радость, рассказывая как сотворены стихи: «Когда Господь на дело рук/ Своих взглянул, и в нем запело/ вдруг что-то, будто бы задело/ струну в душе, запело вдруг» … «и с той поры/ трепещет рифма, точно пламя,/ рожденное двумя словами/ в разгар Божественной игры». Псалмопевец Давид, Тереза Авильская, Честертон, Мандельштам — дети в позе блудного сына — знали такую радость; однако, мне кажется, что Лариса Миллер знает это — сердцем, а не надеждой — значительно реже поэта-царя. Григорий Соломонович Померанц, в котором много детского, назвал ее стихи «поэзией горькой правды». Да и всякий ощутит, что она отделена от блаженства какой-то прозрачной стеной, сквозь которою и просит о радости. Тем поразительней и трогательней, что требований и жалоб нет, есть печаль, а иногда — усталость, вещи куда более достойные. Да, вот еще слово — достоинство. Может быть, самые жалкие жалобы, самая простая слабость, тем более — ничтожность (в прямом смысле) убавили бы достоинства, но помогли бы жить. Однако, тут мы выходим за пределы стихов, к прямой проповеди, которая сейчас так опошлена, что делать этого не стоит. Лариса Миллер пишет: «На тьму лирических словес наложим вето». Насколько же больше нужно такое вето для «духовных рассуждений»! Хотя, в чем искренне каюсь, я его здесь нарушила.
Если же вернуться просто к чудесам, то стойкий и трогательный, удивительно здоровый душой и очень хрупкий человек находит слова, в которых совсем уж слились боль и надежда: «Все разрешиться чистым ЛЯ, все разрешится. Ложатся под ноги поля — полынь, душица. Садится бабочка на грудь и гнётся стебель. Все разрешиться где-нибудь — не здесь, так в небе. Не здесь, так в чистых небесах. Не вечно бремя. Коль ты сегодня при часах, скажи мне время. — Хочу узнать, когда в краю, где столько лиха, бывает тихо, как в раю. Тепло и тихо».
Вот — сборник, новое окно из суеты на «луговину ту, где время не бежит». Читая эти стихи, я вспоминала, страдала, благодарила, а потом и скорбь, и строгость, и даже отчаяние недавних стихов исчезли куда-то, остались травы, тишина и рай.
1999