Недавно вышли три книги Фрэнсис Бернетт — «Маленький лорд Фаунтлерой», «Маленькая принцесса», «Таинственный сад». Они изданы в одном томике, такие, как были (то есть — неотредактированныe), но с прелестными, очень нынешними картинками. И вот, читаешь из так, так, подряд, и чувствуешь не просто бег времени, а какой-то особый, горестный его перелом.
«Фаунтлерой» — идиллия. Разное писали и знали в викторианском веке, но само собой разумелось, что райски-безгрешный человек — законный герой повести, и happy end — законный ее венец. В самом начале эпохи Браунинг описал юную Пиппу, ангела доброты, которая, где не пройдет, просто сеет счастье; и в этой самой поэме викторианцы нашли и признали фразу: «Бог на небе и все хорошо на земле». Вроде бы верно — если идешь к Богу, не утонешь; но все как-то забыли, что вода страшна и смертельно глубока.
Потом, не так уж скоро, вышла «Маленькая принцесса». Тутуже много печали, упорно-бессердечная мисс Минчин, а героиня Сара — далеко не такой агнец и ангел, как непоколебимо-доверчивый Фаунтлерой. При всей разнице времени и дара, вспоминаешь ранние романы Диккенса — и поздние. Да, это не идиллия, тут много печали; но и только.
И вот «Таинственный сад». Помню, как десятилетняя девочка бросила его, не смогла читать, и так и не читала до нынешнего года. А сейчас, через пятьдесят с лишним лет, открыла — и сразу ощутила особый, страшноватый дух, ознаменовавший конец затянувшегося XIX века и совсем вплотную предвещавший «настоящий двадцатый».
Дело даже не в первых главах, такое бывало, — гораздо страшнее, когда видишь, что Бернетт заметила бездонность вод, глубину зла.
Ненадолго забыли о ней, в любом веке ее знали, а в XIX, все больше забывая о Боге, успокоились. Конечно, было и заигрывание со злом, и многое другое, но трудно спорить с тем, что литература, особенно — не совсем взрослая, часто бывала такой, словно мя идем не по воде, а по паркету, или даже по ковру.
Мэри и Колин не просто несчастны, как Сара, — они ужасны. Конечно, их очень жалко, но совсем иначе. Так и кажется, что недавно я увидела то, о чем с такой истинностью и силой писал в начале своей великой книги блаженный Августин.
И ведь смотрите, ужасны эти бедные дети по двум богословски безупречным причинам: никто не любит их и они никого не любят. Богословы давних веков и «настоящего двадцатого века» писали, что уже здесь, на земле, мы обретаем ад, все глубже погружаясь в себялюбие. И как точны симптомы: ни с кем не считающаяся забота о себе, злое отсутствие надежды, беспредельная требовательность, крики, капризы — словно Колин (в меньшей степени — Мэри) не из детской книжки, а из горькой притчи, вроде «Расторжения брака», или из сурового Честертоновского рассказа, где собеседник спрашивает отца Брауна: «Кто же хуже убийцы?», — и кроткий священник, не колеблясь, отвечает: «Эгоист».
Казалось бы, исцеление идет по правилам пионерской песни: прыгай, бегай, не валяйся, дружи с «ребятами» — и дело в шляпе. Слава Богу, это не так. Ужасу предельного себялюбия противостоит не ужас насильственной и бездушной бодрости, а именно то, что побеждает ад, — таинственная красота рая.
Дети попадают в преображенный мир, где есть просто все, что в нем и бывает: сокровенность красоты, обретаемой подвигом и чудом; растения, чуткие, как животные; животные, умные и учтивые, как хорошие люди; человек (Дикен), соединенный со всей природой, как был соединен с ней Адам в еще не падшем мире; смиренная. мудрая, всех опекающая Мать. Уродство размывается, исчезает — походя, между делом, оказывается, что Мэри и Колин уже красивы. А и окутывает, и вызывает все это ни что иное, как любовь.
Я не хочу сказать, что перед нами — классическая христианская аллегория. Так и чувствуешь привкус рубежа веков, со всеми его полуоккультными открытиями. Но как снимают это и «прославление», и простые слова миссис Соуэрби! Поговорили на языке тогдашних журналов — и хватит; все сошлось, все названо, как называется уже несколько тысяч лет.