Пэлем Грэнвил Вудхауз родился в 1881 году, умер — в 1975-м. Молодость его похожа на молодость многих его персонажей: он — клерк, который пытается стать профессиональным писателем. Первые рассказы — для мальчиков, они печатались в журналах, и мальчики их любили. Потом он все больше пишет для взрослых, одного за другим создавая своих будущих героев. Первым был Псмит, 1910 год; в 1915-м появились Дживс и лорд Эмсворт. К тому времени Вудхауз обрел немалую известность.
Успех пришел к нему после тридцати лет и больше его не покидал. Он был счастливо женат, немыслимо популярен, славился хорошим характером. Персонажи, переходящие из романа в роман, становились фольклорными, как Шерлок Холмс или герои Диккенса. Серии этих романов все чаще сравнивали с эпосом, применяя к ним слово «сага», а то и название «Одиссея».
Когда кончался шестой десяток лет, случилась беда. Вудхаузы отдыхали в маленьком французском городке. Там их застали немцы и его, как подданного вражеской страны, отправили в лагерь для пленных. Вскоре его выпустили — по Женевской конвенции гражданских лиц нельзя держать в лагере после 60 лет. Уехать он не мог. Немцы предложили Вудхаузу выступить несколько раз по радио для еще нейтральной Америки. Почти сразу он узнал, что против него возбуждено дело, за «сотрудничество с немцами». Американский офицер Малькольм Маггридж, позже — крупный журналист и мыслитель, написал после его смерти о том, как был к нему приставлен, пока ждали то ли ареста, то ли оправдания. Больше всего его поражало кроткое спокойствие старого писателя, давшееся нелегко: когда оказалось, что суда не будет, он пожил еще во Франции, а потом уехал в Америку, не в Англию1.
Там, в Штатах, он поселился под Нью-Йорком, на острове Лонг-Айленд, в маленьком селении. С течением лет англичане перестали спорить о нем, толковать и подозревать. К Новому, 1975 году королева посвятила его в рыцари. Через полтора месяца, в Валентинов день (14 февраля), он умер, и на ближней почте приспустили американский флаг.
У нас его переводили в 20-х годах, довольно плохо. Как и Честертона, но с большим правом, его считали разудалым, бездумным юмористом. Главная ошибка — в масштабе, он казался довольно мелким. Юмористом он все-таки был, хотя и не разудалым. Что до бездумности, тогда она бывала, совсем исчезла — позже, но об этом мы позже и скажем.
Потом издавать его перестали, по той же причине; а у себя в Англии он все явственней обретал славу классика. Хилер Беллок писал в середине 30-х годов, что он — лучший из живых английских писателей. Тонкий и печальный Оруэлл восхищенно доказывал, что он — истинный школьник. Пристли называл его великолепным. Язвительный Ивлин Во напоминал и объяснял, что Вудхауз создает «идиллический мир, […] который снова и снова будет спасать грядущие поколения от неволи, быть может — худшей, чем наша».
К. С. Льюис, преподававший именно в том Оксфордском колледже, где Вудхаузу дали в 1939 году почетную степень доктора, писал, рассуждая о словесности, что Чосер, Сервантес, Шекспир, Мольер сочетали умение развлечь с мастерством хорошего ремесленника, и прибавлял: «Мне кажется, что, с очень небольшими исключениями, только такие писатели и остаются». Прав он или не прав, но, при всей разнице масштабов Вудхауз — именно такой.
Романы о Бландинге (их одиннадцать, вернее — 10,5) заняли всю писательскую жизнь Вудхауза. Первый он издал в 1915 году, над последним — умер. Образ этого замка не давал ему покоя, вернее — давал покой, и он к нему возвращался. Предполагают, что он хотел описать замок, где гостил в детстве, с дядей. Один исследователь считает, что название местности и замка подсказала детская книжка Беатрис Поттер «Поросенок Бланд» («The Pigling Bland», 1913); может быть, через годы, она навела и на мысль о свинье? Фамилии многих персонажей — Эмсворт, Бошем, Трипвуд — это названия деревень и коттеджей на юге Англии, где он часто гостил.
Первые лет пятнадцать романы этой саги были другими, во всяком случае — другим был лорд Эмсворт В 1915 году выходит «Что-нибудь этакое», в 1923-м — «Положитесь на Псмита». Второй из них недавно издан у нас (пер. И Гуровой), очень советую его прочитать, тем более что именно там Бакстер швыряется вазонами; но увидите вы других героев, почти совсем балаганных. Конечно, балагана хватает и позже, однако с Кларенсом, графом
Эмсвортским, произошло за 20-е годы примерно то, что произошло когда-то с мистером Пиквиком.
В своем трактате о Диккенсе Честертон пишет, что поначалу его герой смешон и глуп, ближе к концу — благороден и трогателен. У англичан в ходу слово «pantaloon» — Панталоне, второй клоун, простофиля. Таков лорд Эмсворт двух первых романов. В «Летней грозе» (1929) он немного другой, но, если бы ею все и кончилось, мы бы этого не заметили. А вот потом, от книги к книге, он явственно меняется. К нему все больше подходят слова Честертона о Пиквике:
Он […] идет по жизни с той дивной доверчивостью, без которой нет приключений. За простаком остается победа; он берет от жизни больше всех. […] Тот, кто достаточно мудр, чтобы прослыть глупцом, не будет обделен ни радостью, ни подвигом. Он сумеет веселиться в ловушке и спать, укутавшись сетью. Все двери открываются перед тем, чья кротость — смелее простой отваги. […] Обстоятельства привечают его. С факелами и трубами, как гостя, вводят они в жизнь простаков и отвергают хитроумных.
Мечта о взрослом ребенке возвращается постоянно. Особенно велика нужда в ней после тех тяжких лет, когда из людей пытаются вытравить все детские черты, кроме послушания. Многие из нас помнят середину пятидесятых годов и то, что было дальше. Один жесточайший режим десять лет как рухнул, другой — только что пошатнулся, и во всем мире заново, как не было, создавали безгрешных изгоев, подобных хорошему ребенку. Клоуны и юродивые Белля, герой Жака Тати, подростки Сэлинджера безотказно радовали нас. Культ подростка или очень молодого человека, начавшийся с Холдена Колфилда, распространился (скорее в литературе, чем в жизни) с невиданной быстротой.
Конечно, это был очередной миф. Подростки отличаются не только нетерпимостью к фальши, но и могучим, беспощадным себялюбием, а незыблемые правила, уйдя от взрослых, немедленно создают сами. Изгойство становится массовым; все мы это видели, да и видим, если у нас есть дети или внуки старше тринадцати лет. И неудивительно — человеческие страсти и слабости, какими были, такими остались. Те, кто надеется обойти их, строит ненадолго.
Конечно, люди, лишенные фальши и черствости, на свете есть, но это — не подростки. Не будем рассуждать о том, долго ли и часто ли бывают такими дети. Здесь нам важно другое: такими бывают старики. Однако если речь идет о лорде Эмсворте, возникает новая загадка.
Как мы помним, Ивлин Во называл «идиллическим» мир Вудхауза. В чем же идиллия? Мир этот очень красив, но замки, парки, цветы действительно красивы, да и Лондоном восхищались многие. Все хорошо кончается — но в мало-мальски божеской жизни все кончается хорошо. Правда, ждать очень долго, зато, пока ждешь, есть слой чистой радости. Другое дело, что и красоту, и этот слой надо увидеть; но они — есть, и они существенней, весомей, реальней всего остального. Религиозные философы учат, что зло — это черные дыры, у него нет «бытия».
И все-таки Ивлин Во прав, это — идиллия, далеко не только потому, что вместе с Вудхаузом мы видим мир глазами чистого, мирного человека. Тут неправды нет, она — в другом: «положительно прекрасные люди» сами собой не держатся. Эмсворта мучают властные сестры и настырный секретарь, покушаясь на его покой и волю. Живет он счастливо, но и страдает, как страдал бы ребенок. Время от времени он восстает, как подросток, и мы рады, отчасти — потому, что он при этом не звереет. Восстает он чуть ли не в каждом рассказе и романе, но Вудхауз упорно повторяет, что это — исключение: терпел-терпел — и довели. То же самое можно увидеть в рассказах об отце Брауне. Честертон снова и снова говорит, что кроткий священник «впервые» или «против обыкновения» стал грозным. Примем условность, поверим авторам — все же и лорд, и патер гораздо чаще терпят. Но разница между ними есть. Почему сохраняет кротость отец Браун, догадаться можно; как ухитрился не озвереть добродушный, но не слабоумный же граф — неизвестно. Мы не знаем, что бывает, чего не бывает «на самом деле», но что-то люди подметили, что-то осмыслили. Взрослый человек, которого вечно поправляют, поучают, бранят, или сойдет с ума, или страшно озлобится, или нарастит толстейшую шкуру; бывает и все это вместе. Когда нас учат терпеть, чаще всего имеют в виду именно шкуру, бесчувственность. Лорд Эмсворт ее не нарастил. Конечно, сохранить мир и радость в таких обстоятельствах можно, но это — одна из самых трудных духовных побед. Уход — не считается, как ни прославлен он примерами, это — не победа, а смиренное признание того, что одержать ее невозможно. О том, чтобы она далась без усилий, нет и речи. А здесь получается, что Эмсвортский граф — святой по природе. Что же до мятежей, понять их нетрудно, но «в жизни» они уводят от мира и радости, все больше разрушая душу.
Однако именно эта условность, по-видимому— неосознанная, очень хороша для читателей. Рассказ обретает особую невесомость и переносит нас в райский, безгрешный мир, где особенно четко выделяется только одно зло — взрослость. Но и для взрослых приходит свой час, их мы тоже видим плачущими или радостными: вот — леди Констанс с будущим мужем, вот — леди Гермиона в своем счастливом браке. В таком мире нам видны цветы, слишком скромные для графского сада, и мелкие существа в траве. Другой лорд, в другой книге, сидит в саду.
Почти сразу он увидел прекрасную улитку и стал смотреть на нее не мигая, но деятельно думая о том, как же они, совсем без ножек, передвигаются с вполне приличной скоростью.
Тут приходит его друг, они беседуют.
— Я смотрел на улитку, — сообщил лорд Аффенхем.
— Всегда смотрите на улитку, — одобрил его Мортимер. — Вот он, секрет счастливой и успешной жизни. Там, куда заглядывает улитка, не нужен врач.
— Вы о них думаете?
— Да не очень.
— Я все гадал, как они устраиваются. Вот хоть бы эта. Несется вскачь. У нее же нету ног!
— Видимо, сила воли2.
Если взрослый ощутит тут «радость узнаванья», значит — ребенок в нем не умер.
Важнее другое: человек, совершенно забывший, как смотреть снизу, может очнуться. Именно на это рассчитывал Честертон, однако, мне кажется, ему это реже удавалось. Мир его тоже очень красив, он четче и ярче, но умилительности в нем меньше. Он трогал сердце радостью, и о нем писали, что его слова — «как звук трубы». С чем сравнить слова и фразы Вудхауза? Может быть, с шелестеньем трав, о которых пишет Мандельштам? Не знаю; но мало кто сказал так ясно, что святые острова — это Англия.
Чтобы снизить тон, опасно приближающийся к пафосу, поговорим о свинье. Одинокие и робкие люди часто привязываются к животным, нередко — с истинным благоговением, но не к таким же смиренным! Несчастная свинья стала символом отвратительного. А ведь она любит мыться, у нее хороший характер, и, главное, дети дружили бы с ней, но им не разрешают, поскольку к мифам о ее низости прибавляются мифы о жестокости.
А вот Честертон пишет в эссе о комнатных свиньях:
Начнем с того, что свиньи красивы. […] Очертания хорошей, жирной свиньи поистине прекрасны; изгиб ее бедра смел и груб, как поверхность водопада или контур тучи. Однако свинья хороша не только тем, что красива. Прелесть ее — в сонном совершенстве формы, которое сродни мягкой силе Южной Англии, где свинья и живет.
Однако сам он такой свиньи не создал. Эта честь выпала Вудхаузу, которого он восторженно почитал.
Мистики и мыслители говорили, что мир — не машина и не организм, а произведение искусства. Иначе и быть не может, если верить в Творца. Некоторые шли дальше и уточняли, что он похож на игрушку. Во всяком случае, цветы и птицы похожи, словно их сделали для детей. А звери? Забудем, кто из них хищный, — и увидим, какие они смешные, красивые, неправдоподобные. В мире Бландинга царит свинья, но и других существ там немало, насекомых — и тех видно.
Вудхауз легко создавал рай из любого местечка, сколь угодно скромного; скажем, он часто возвращался в лондонский пригород Вэлли-Филдз, где те же цветы, пчелы и собаки. Живя в таком же селеньице, только американском, неправдоподобно старый сэр Пэлем решил еще раз написать о своем любимом герое и начал «Закат в Бландинге». Над ним он и умер. Остались первые главы и сложные планы. Появляются какие-то дополнительные сестры, причем одна из них, Диана, — ничуть не властная. Однако что-то в романе не сходилось, он явно не получался. Наверное, как в его книгах, сюжет был точен — этот роман в его жизнь не укладывался. Но ощущение детского рая там есть.
Бессмертным здесь, на земле, Вудхауз стал без оговорок. Англичане в этом не сомневаются, даже если слишком взрослы, чтобы его читать. Все тот же Честертон пишет о том же Диккенсе: «Никто, кроме англичанина, не изобразит демократию свободных и все же смешных людей. В странах, где за свободу проливали кровь, чувствуют: если человека не изобразишь достойным, его сочтут рабом. Истинно велик сделавший для мира то, чего мир для себя не сделает».
А у нас? В 20-х годах Вудхауза легко вписали в контекст незрелой вседозволенности, и печально ошиблись. Он безупречно чист и нравственно строг. Другое дело, что он добр — но кодекс у него исключительно четкий. Один исследователь заметил, как любит он священников и полицейских (чтобы не огорчиться, вспомним, что это английский полисмен, напоминающий няньку, а не жестокого или тупого самодура). «Неприличия» он не допускает, все любовные линии — чище, чем в рыцарском романе. Прошло много лет, и он возвращается к нам.
Что же мы сделаем с ним? Кто-то отмахнется, это естественно, недаром нас так долго учили быть взрослыми, хотя и безответственными. Кто-то развлечется, это хорошо. Наконец, кто-то умилится во всех смыслах этого слова. Это совсем хорошо, но возможно ли. Послали к нам Толкина — мы приняли ненависть к злу за беспощадность к «плохим» и притчу о победе слабых превратили в военную игру. Послали Льюиса — мы его причислили к тем же кровожадным борцам, а иногда, что еще ужасней, — к писателям для «интеллектуальной элиты». Такого с Вудхаузом случиться не может, безвредность его обеспечена надежней, чем у Честертона: классик или не классик, а все-таки дешевый юморист. О жестокости нет и речи. Словом, кажется, что его никак не перетолкуешь. Но кто знает? Посмотрим3.
- Я честно хотела убирать «повторы», но возникают какие-то дырки. [↩]
- «Чего-то не так». Пер. Е. Доброхотовой-Майковой. [↩]
- Что ж, посмотрели. Судя по сайту, очень многие считают его «прикольным», а иногда — развязным, хотя это, мягко выражаясь, не так. Но тут ничего не поделаешь. Каждый видит то, что хочет. (Примечание 2005 г.) [↩]