Но Ты по-прежнему жив.
Ты поможешь опять,
Царь мой и Бог мой.К. С. Льюис
Не очень давно, в 1977 году, «Властелина колец» признали лучшей книгой XX века. Этому уже никто не удивился. Одни на ней помешались, других она раздражала, но всякий знал об ее непомерной славе. Успел узнать и автор, умерший в 1973 году. К тому времени эта слава насчитывала лет восемь и пришла из Америки, от подростков и студентов. Толкин ей удивлялся, понимая, что его скрупулезная, серьезная, скромная сага не должна вызывать таких восторгов. Может быть, он и огорчался, как неудачливый сеятель. Если бы он «увидел наши игры», он бы, наверное, заболел.
Написано об этой книге столько, что не перескажешь, да и просто не вместишь в информационную заметку. Поэтому коснемся только трех тем, тесно связанных друг с другом: каким был Толкин, почему он это писал и что из этого вышло, особенно здесь, в России. Начну я с последней темы, а остальные появятся потом. Делаю я так отчасти потому, что этих сведений нет ни у Карпентера, ни у кого бы то ни было другого (к их счастью, они жили не здесь), отчасти же — потому, что именно тут, у нас, особенно резко проявились многие свойства этой книги, от тех, которые Толкин имел в виду, до тех, на мой взгляд — мнимых, которые бы его огорчили.
Когда Владимир Сергеевич Муравьев обнаружил неизвестную ему книгу в Иностранной библиотеке, Толкин был еще жив. Нам B.C. ее дал в самом конце то ли 1970-го, то ли 1971-го. Толкин, повторю, умер в 1973-м, но был отделен от нас той стеной, которую называли занавесом. Если бы не это печальное обстоятельство, он бы мог узнать, что несколько филологов приняли ее не как скрупулезную игру старого вундеркинда, а как неправдоподобно точное описание их жизни. Наверное, он был бы рад.
Конечно, прочитали ее не только филологи. Сразу, тогда же, оказалось, что кому-то ее привезли, а кто-то даже сам купил. Все это были highbrow (тип «выездного интеллектуала» уже существовал), и кое-кто из них, по слухам, стал Толкина переводить, но переводы куда-то делись. Несомненно, никто не отнесся к книге спокойно, но для тех, о ком я только слышала, она могла быть и ученой игрой. Вспомним, как противостоял культ игры свинцовой серьезности советских наук (гуманитарных, конечно). Однако я хорошо знала только тех, кто отнесся к ней гораздо серьезней, в другом смысле слова.
Сергей Яковлевич Серов, Сергей Сергеевич Аверинцев, братья Муравьевы (Леонид Сергеевич — по рассказам, он английского не знал) увидели в саге Толкина свою тогдашнюю жизнь. Толкин не любил и не писал аллегорий, и мы это ощутили. Для нас его книга была не аллегорией; если как-то это называть, подошло бы слово «миф», очищенное и объясненное именно им и теми его коллегами, которым хотелось передать не поверхность, а суть, смысл, промыслительный узор жизни. Представьте себе без нынешних аберраций, какими были 70-е годы. Для тех, кто узнал себя в саге о кольцах — практически невыносимыми. Так мы и читали ее, как книгу надежды в безнадежности. Примерно так же мы читали и Честертона, Уильямса, Льюиса, но почти для всех главным был Толкин.
Споры начались тоже сразу, и по ним можно было предсказать, что случится с этой странной книгой, когда она «овладеет массами». Одни увидели в ней апологию смешных и слабых, победу бессильных, полный запрет на мирские средства, воплощенные в кольце. Другие, словно конь в книге Иова, стали издавать воинственные звуки. Поскольку мы все время играли (надо ли объяснять, в каком смысле?) и совсем не ссорились, это претворилось в спор между сторонниками Сэма и сторонниками Арагорна. Использовали и пару Боромир–Фаромир, но тем, кто заметил апологию слабости и милости, все-таки больше всех подходил самый ничтожный из хоббитов. Его сторонников поддерживала последняя фраза: огромное, сложное повествование приводит только к тому, чтобы он положил дочку жене на колени. Противников это не убеждало.
Больше пятнадцати лет мы жили как Сэм, бесконечно бредущий через горы. Тем, кто склонялся к воинственности, хотелось уничтожить Голлума, подразумевая, конечно, что мы-то в него никогда бы не превратились. Спорить об этом не стоило, хотя споры были, и представить их нетрудно — многие и сейчас не понимают, зачем щадить такую мерзкую тварь.
Когда горы кончились и, наверное, уже упало в кратер кольцо, мы то там, то сям читали лекции о Толкине. Было еще очень голодно и грязно, восьмидесятые годы сменялись девяностыми. Лекции получались странные; особенно возмущала слушающих попытка связать злосчастную сагу с христианством. Все уже знали, что Толкин создал параллельный мир, где Бога нет, тем более — такого странного, как в Библии. То ли по малодушию, то ли по нежданному здравомыслию я не говорила о том, как целомудренно это мнимое умолчание. Дальнейшая судьба религиозных книг показала, что людям религиозным почему-то ничуть не противно категоричное назидание. Чего-чего, а этого у Толкина нет.
Доказывать, что он, вошедший в число лучших апологетов века (им посвящен американский ежегодник «Seven») — действительно писатель христианский, совершенно бесполезно. Убеждения такого рода живут не в уме, а в сердце. Помню, один литовский священник говорил, что понять Евангелие — накладно. Если не заглядывать далеко, логичней и выгодней бить плохих и восхищаться хорошими, причисляя к ним себя. Что ж удивляться, когда это видят в саге тихого и набожного католика? Ученые сразу определили, что ее герои — переодетые дети, и многие считают, что это — чтение для детей. Толкин, конечно, взрослым не был, если понимать под взрослостью не ответственность и не мудрость, а цинизм. Даже из его жизни намного легче сделать что-то вроде Диккенса, чем одну из бесчисленных книг, открывающих нам, как мы живем «на самом деле». Он рано потерял отца, провел детство в бедности, да еще потому, что мать держалась за католичество; потом потерял и мать; потом влюбился совсем уж несообразно, с запретом, разлукой, райской встречей; и, наконец, после всего этого стал педантичным тихим ученым, для которого брак — это брак, а не что-то иное. Прочитать его биографию можно и по-русски — уже есть переводы нескольких книг, и тем более по-английски, о нем очень много написано1. Сейчас скажем одно: Толкин искренне верил, то есть доверял Богу; очень честно видел себя, а значит — был милостив при всем своем острейшем чувстве зла; и, наконец, избегал какой бы то ни было эзотерики. Словом, он — христианин, принявший всерьез Евангелие. А всякий, принявший Евангелие всерьез, непременно проповедует, даже если не пишет и молчит. Толкин — и не молчал, и писал длинные книги.
Судьба этих книг похожа на судьбу христианства. Обрадовавшись невзрослому миру, который нужен очень многим, в них стали вкладывать или из них стали вычитывать элементы совсем другого мира — беспощадное деление на плохих и хороших, упоение собой и «своими», взвинченную мистику. Естественно, если так читать, ломается какой-то винтик и «хорошими» с легкостью становятся бывшие «плохие». Спасибо, если это просто игра, вненравственная забава; но можем ли мы, люди, на этом удержаться? Скорее — нет.
Трудно передать, как жаль неприкаянных и незрелых людей, использующих так нелепо мудрую и неправдоподобно милостивую книгу. Но вспомним историю. Сквозь воинственность и самодовольство всегда пробивается нелогичная жалость к другим и радостное знание своей слабости. А где это есть, есть и надежда, и чудо и помощь, как в евангельской саге Толкина.
- Уже собирая книгу, в сентябре 2004, я получила от Стретфорда Колдекотта, возглавляющего европейский отдел Честертоновского института, его новую книгу «Тайное пламя». По-моему, это — лучшее, что написано о Дж. Дж. Р. Толкине. Надеюсь, что ее издадут. [↩]