Обетованная страна в мечтах и наяву

Наверное, у многих, несомненно — у меня, давно сложился довольно отчетливый образ Англии. Таинственный Лондон и островки уюта впечатались в память, мало того — вошли в сердце. С детства мне запомнилась повесть «Маленькая принцесса», особенно то место, где героиня создает островок на нищенском чердаке. Когда она кладет на колченогий столик алую шаль в цветах и комната освещается, словно пиршественный зал, я неизменно радуюсь, чуть ли не ахаю, хотя недавно сама это переводила, пытаясь отредактировать старый перевод.

Между «Маленькой принцессой» зимой 1935 года и не менее страшной зимой 1951 года (велась борьба с космополитами) прошло 16 лет. Я узнала историю Англии, и ее классиков, и детектив, и нонсенс. В моей жизни появились Честертон и Вудхауз, с тех пор много раз спасавшие меня от отчаяния. Сдержанность и чудачество, терпимость и чувствительность — ну все как есть создавало образ блаженной страны, которой полагается быть на краю света.

Во второй половине пятидесятых я прочитала поэму Честертона «Белая лошадь». Из нее следовало, что мы, люди, должны непрестанно и незаметно выпалывать дикие травы, чтобы на меловых холмах оставалось четкое изображение белой лошади. Конечно, это — образ, да еще по-честертоновски неточный. На самом деле происхождение белой лошади было и остается загадкой. Каким образом на склоне нескольких меловых холмов оказался вырезанным дерн и почему эти срезы, воспроизводящие очертания лошади, не зарастают уже столько веков? Но Честертону важно было противопоставить космос хаосу. Противопоставление это, хорошо знакомое мне из книг, ожило и больше не исчезло. Люди должны выпалывать сорную траву, это бесспорно. Более спорно то, что эта повсеместная, извечная борьба оказалась для меня связанной именно с Англией.

В марте 1998 года я поехала в Англию на конференцию англиканско-православного общества. Получилось так, что главным местом стал для меня Оксфорд. Жила я и в лондонских предместьях, Люишеме и Кройдоне, причем не в поделенных надвое, а в отдельных домиках, естественно — с садиками. Все это так отличается от коммунальной квартиры, по которой в России многие стали тосковать. Англичане же (нам бы их заботы) ругают свои пригороды. Господи, садик, никто не лезет, кошка с особым ошейником, чтобы не потерялась, а им все плохо! Правда, докучают лисы, которых они, тем не менее, пылко спасают, требуя — или уже добившись запрета на лисью охоту.

Не разочаровала и дорога Оксфорд — Лондон из окна скоростного автобуса, похожая на книжную Англию. Однако первое несоответствие было на той же дороге, в лесу, куда меня привезли из прелестного местечка Грейт-Миссенден. Там, в гостях, я сидела в саду, где росли красновато-лиловые розы, выведенные в честь Вудхауза и, ради его прозвища Plum, приближенные насколько можно к цвету сливы. Кроме того, я видела написанный маслом портрет Императрицы, любимой свиньи лорда Эмсворта (кто читал Вудхауза, поймет). Розы, свинья, форель на обед перенесли меня в райские кущи, но вот в лесу, около дороги на Оксфорд, я увидела огромные плакаты кричащей раскраски и очень огорчилась. В Лондоне почему-то я смотрела сквозь них, а в маленьких городах их вроде бы не было. Но тут, благодаря этой вульгарной рекламе, я поняла опасения англичан. Если долго видишь, наяву или во сне, только ту небесную Англию, которую Клайв Льюис называл Логрисом, то либо остро разочаруешься, попав в земную, либо так всегда и будешь узнавать те самые райские черты. Пересилило второе. Бог с ним, с мегаполисом, он есть повсюду. Польза долгих мечтаний отчасти и в том, что нетрудно разглядеть самое лучшее.

Домики и пейзажи относятся к «лучшему»; но все определяет человек. Наверное, в мире ничего плохого и нет, кроме нашей злой воли. Люди, которых я встречала, укрепили, а не ослабили веру в Логрис.

Знакомлюсь с молодым богословом Джоном Савардом. Оказывается, он учился с редактором посвященного Вудхаузу журнала Wooster Sauce. Получив в Москве очередной номер этого журнала, обнаруживаю статью, подписанную Psaward, с примечанием, что произносится как psandwich и psardine (один герой Вудхауза называет себя Psmith, прибавляя к своей обычнейшей фамилии непроизносимую в начале некоторых слов Р).

Конференция в честь столетия со дня рождения Клайва С. Льюиса, сперва в Лондоне, потом в Оксфорде. Я впервые сижу на классическом английском обеде, с переменами блюд, вопросом о вине. Сколько я себя помню, мама предрекала, что, попав на званый обед, я опозорюсь. Наставления ее не помогли разобраться во множестве предметов и правил, но ели все кто как хотел и одеты были по-разному, от вечерних платьев и смокингов до джинсов. С полной силой я почувствовала свободу и простоту англичан на торжественном обеде в честь столетия со дня рождения Вудхауза, осенью 2000 года. Собрались не где-нибудь, а в старинной судебной коллегии Грэйз-Инн. Сперва прочитали молитву, потом подняли бокалы за здоровье королевы-матери — покровительницы Вудхаузовского общества. После обеда лорды и сэры, громко хохоча, играли сценки из любимых книг. Рядом со мной сидел Иэн Спраут, который лет тридцать назад, будучи членом парламента, защитил честь Вудхауза: англичане практически обрекли его на пожизненное изгнание за то, что, оказавшись в плену, он несколько раз выступил по немецкому радио. Спраут был министром при Тэтчер, а теперь часто ездит в Россию, и даже обнаружил в Ясной Поляне, что на ночном столике Льва Толстого лежит книжка с вудхаузовским рассказом. На обеде Спраут спросил меня, кого я люблю из английских королей. Я долго с оговорками отвечала, после чего он твердо сказал: «А я, конечно, Викторию». Пока мы беседовали, выяснилось, что другой мой сосед исправно подъедал с моей тарелки все, что я не успела съесть.

Теперь — Сассекс. Ночевала я у одного священника. Утром его жена, кончившая Кембридж, показывала мне сад, лес и поляну, где ездила на пони ее внучка. Говорили мы о книгах, причем она подчеркивала достоинства чего-то неясного на слух, звучавшего как «хэипота». Обнаружив, что я этой книги не знаю, она подарила мне первый, а потом и второй том. Ночью я читала и радовалась. Может быть, «Гарри Поттера» надо читать в английской деревне?

Перейду от примеров к «эффекту белой лошади». Англичане постоянно горюют о гибели истинной Англии. Не аберрация ли это? Сколько раз страна катилась, как говорят по-английски, к собакам, и все-таки не гибла? Пробежим по ее истории быстро, как в «Алисе». Все «темные века» (V–XI), на том месте, где теперь Англия, боролись тьма и свет. Сперва как свет воспринимались перемноженные на римлян бритты и их король Артур, воевавший с англосаксами. Когда англосаксы победили, они очень быстро сочли себя светом, а все прочие племена — тьмой. Затем они и сами оказались жертвами норманнов, но именно норманнский герцог Вильгельм стал первым английским королем (от него идет линия родства к ныне царствующим Виндзо-рам). И все же многие полагают, что рождение «старой доброй Англии» надо датировать не воцарением Вильгельма в XI веке и даже не XII веком, когда засияло Высокое Средневековье, а таким трудным для страны веком XIII; когда Иоанн Безземельный потерял почти все заморские земли, а Генрих III протратил кучу денег на украшение Вестминстерского аббатства.

Гибельные судороги привели не к смерти, а к рождению. В XIII веке сложился английский язык и возникло то, что называется old merry England — неповторимое сочетание свободы, достоинства и уюта. Но и затем было еще много случаев, когда страна висела на волоске. Очерк — не курс истории, мы пропускаем и Войну Алой и Белой розы, и бесчинства Генриха VIII, и правление фанатичной Марии Тюдор, и Оливера Кромвеля. Поговорим о том, как «век Виктории» изменил понятие englishness.

Когда после долгого упадка воскресал старинный колледж Рэгби и глава его, Томас Арнольд, вырабатывал свой кодекс, джентльмен представлялся ему не таким, как красномордый Джон Булл, созданный сатириком Джоном Арбетнотом и ставший символом Англии. Место грубости занимает надменная холодноватость. Пуританское недоверие к легкой жизни становится нравственным императивом. Главное в характере джентльмена — стоицизм, терпение, вежливость. Женской ипостаси, леди, выпала роль чистейшего и кротчайшего существа, «ангела в доме», однако страна, управляемая властной, странноватой женщиной, непрестанно плодила очень эксцентричных дам. Вообще же, чудачество уравновешивало правильность и у мужчин, и у женщин.

Бедствия Второй мировой войны превратили englishness в почти священное понятие. Сдержанный и благородный мужчина, чистая, жертвенная женщина стали воплощением Англии. Но вскоре возникла, а там и накрыла с головой, борьба с идеалом englishness. Бунт против ханжества — истинного и мнимого — охватил большую часть нового поколения. Дух контркультуры ощущается в Англии до сих пор.

Однако главное — не в этом; напоследок расскажу еще один случай. Приехав из Оксфорда в Лондон и еще не оправившись от сильного гриппа, я доплелась до боковой улочки, носящей имя Елизаветы, и села на тяжелую сумку. Неподалеку сидел на тротуаре обросший человек лет сорока. Довольно долго он не нарушал моей privacy, а потом все-таки встал и спросил, почему я так сижу. Я объяснила. Поинтересовавшись, куда мне надо и есть ли у меня деньги, он вызвал такси, открыл мне дверцу, погрузил мою сумку. На прощание мы долго махали друг другу рукой, и я подумала, что былой кодекс — благородного человека, англичанина, джентльмена — в сущности, никуда не исчез.