Больше двадцати лет назад1, в феврале 1975 года умер Вудхауз. Жил он тогда в Америке, на Лонг-Айленде. К Новому году королева посвятила его в рыцари, но сэр Пэлем приехать не мог, ему было девяносто три года, а может — и не хотел. За тридцать лет до того Англия его очень обидела.
Честертон когда-то сказал о Диккенсе, что у него было много комедий и одна трагедия. У легкого и кроткого Вудхауза комедий было не меньше, но и трагедия была, мы еще о ней поговорим.
Родился он в одном из тех семейств, которые не знаешь, куда и причислить — к среднему классу или к аристократам. В его романе «Рад служить» про бедного поклонника богатой девицы спрашивают: «А он не мог бы стать графом?» — и отвечают: «Мог бы, если бы убил пятьдесят семь родственников». Система майората порождает множество «мистеров», у которых родственник, глава рода, — граф или хотя бы баронет.
Маленький Пэлем часто жил у теток, мужья которых были священниками. С одним из них он гостил в замке, который намного позже описал как Бландинг, владение своего любимого Эмсворта. Вероятно, тети были властные, и Вудхауз, сохранивший все лучшее, что есть в детстве, сохранил и грустное: очень боялся категоричных заботливых женщин. А вот священники в его книгах — хорошие, ханжи у него миряне, большей частью — из сект, склонных к экстазам. Чутье, охраняющее детей от фальши, сохранилось у него на всю жизнь.
Учился он в Далиджской школе. Этот пригород тоже запал ему в душу — много раз он описывал его под именем «Вэлли-Филдз». История школы очень интересна, возникла она в XVII веке, захирела, возродилась и к тем годам, когда там был Вудхауз, считалась одной из лучших, Позже, служа в английском отделении Гонконгского банка, он стал писать детские повести, где называл ее «Wrykin» (произносится, вероятно, «Райкин»).
Повести имели успех, но бросить службу позволило сотрудничество в довольно дешевых газетах. Писал он и романы, и рассказы, еще — очень подражательные, часто ездил в Америку (в первый раз — ради боксерского матча). В 1915 году он женился на женщине с дочкой. Примерно тогда же, в середине 10-х годов, он обрел огромную популярность.
К 1919 году, когда он надолго вернулся в Англию, уже существовали его бессмертные герои — Дживс и Вустер, лорд Эмсворт, Псмит. Правда, они еще были похожи на героев немого фильма, да и на персонажей тогдашней юмористики, но читатели ощутили, что появился поистине дивный писатель. Немного позже, в начале 20-х, молодая Дороти Сэйерс, создавая лорда Питера Уимзи, сплавляла Дживса с Берти Вустером, и этого не скрывала.
Двадцать пять лет Вудхауза нежно любили. Суровый Беллок назвал его «лучшим из нас, мастером нашего цеха». Оксфорд присудил ему докторскую степень, а один из популярнейших журналов поместил отчет о том, как добрые его герои голосовали «за», злые и низменные — «против». Среди добрых — Императрица, любимая свинья лорда Эмсворта, в отчете — Imperatrix, там все по-латыни.
Сам он, навсегда оставшись ребенком, именно так делил людей: злые (те, кто давит на других) и добрые (те, кто не давит). Как ребенок, он очень легко относился к вранью, любовался четой мошенников, Мыльным Мол-лоем и женой его Долли, даже шантаж не осуждал — благороднейший, мудрый Дживс сплошь и рядом именно так вызволяет своего хозяина. Казалось бы, еще немного — и цинизм; но, против ожиданий, его рассказы и романы исключительно чисты. Немного позже Малькольм Маггридж писал о нем: «Он просто светится добродетелью (goodness), и основана она на невинности». Вудхауз никогда не допустил бы, чтобы, как говорят в одном его романе, «секс поднял свою гнусную голову». Мало того — у его любимых героев истинно рыцарский кодекс. Бедный Берти только и делает, что жертвует собой; в романе «Фамильная честь Вустеров» он — герой во всех смыслах слова, хотя слабее, смешнее, инфантильнее его нет на свете человека. Ранний роман «Неудобные деньги» — просто песнь о благородстве: и герой и героиня беспрерывно отказываются от наследства. Читая его, вспоминаешь фильм, где на вопрос: «Почему нельзя читать чужие письма?» — отвечают: «Нельзя, и все».
Но и этого мало: он, не судивший жуликов, благоговейно любит закон. Критики заметили, что у него много прекрасных священников и полисменов. Пасторам, пишет один из них, он «особенно благодарен». Это верно, а про полицейских — не совсем. Есть у него и надутые дураки, а французские ажаны — чудовищны, как советское начальство. По его мнению, они служат не закону, а бюрократическому абсурду. Правда, он от них натерпелся.
Единственная трагедия случилась в такое время, на таком фоне, что слово это кажется кощунственным, но тогда и «Гамлет» — не трагедия, его же не водили на расстрел и не морили голодом. Вудхаузы часто жили во французском городке Ле-Тукэ. Весной 40-го года они пытались уехать оттуда, но не успели. В июне немцы их арестовали, по недостоверным сведениям — когда Вудхауз играл в гольф, по недобрым слухам — когда он кутил с друзьями (то есть плевал на Францию, а немцев — ждал). Пожилых англичан с китайским мопсом выгнали из дому. Жена на время пристроилась у знакомых, Вудхауз оказался в каком-то узилище для гражданских лиц. Там он писал письма другу, надеясь отдать их по освобождении, и отдал, и тот издал их, а мы, читая, узнаем обстановку советской больницы — грязь, грубость, испорченный душ, огромные палаты (это был прежде сумасшедший дом), подозрительный компот в баках. Конечно, главное сходство — в полном бесправии. Однако Вудхаузу удалось раздобыть машинку, и он писал едва ли не самые веселые романы — «Дядя Динамит», «Полная луна», «Деньги в банке», «Весенняя лихорадка». Узнал он и прекрасных людей, один из которых стал прототипом героя «Денег в банке» и романа «Что-то не так» (1957), лорда Аффенгема. Словом, трагедией были не бытовые неудобства и даже не тяготы плена.
Ему предложили говорить по радио. Тут — тоже версии: одни считают, что в 60 лет, как предписывает конвенция, его «сняли с довольствия», и пришлось зарабатывать; другие (это достоверней) — что просто предложили. Он согласился. Как бы ни разбирали все это в годы травли (скажем — по свидетельствам слушавших), ничего «профашистского» или «пронацистского» найти не удалось. Он смешно рассказывал о себе, посмеивался над немцами. Американцы, поймавшие эту волну, скорее жалели его, а вот англичане — не простили2).
Пришел 1944 год, Вудхаузы уже жили в Париже. После освобождения (август) им стал угрожать арест. К ним приставили английского офицера, и оказался им Малькольм Маггридж, позже — известный христианский журналист. Вспоминая об этом в 80-х годах, он и написал, как удивляла его кротость Вудхауза. Тот очень страдал, но не просто «терпел» и не смеялся над собой тем нервным смехом, который так часто свидетельствует о больном самолюбии, а был именно кротким — не утомлял своей бедой, радовался чему мог, утешал жену и своего стража. Тем временем в Англии его обличали, во Франции — «принимали меры», даже посадили ненадолго.
Защищали его Ивлин Во, написавший целую серию статей, Дороги Сэйерс, подчеркивавшая его наивность, и Оруэлл, который писал:
Нравственные взгляды Вудхауза остались такими, как у школьника, а по школьному кодексу военная измена — очень большой грех. Все это он делал по исключительной своей простоте. Никакой политики у него нет, тем более — „фашистских тенденций“. У него вообще нет тенденций…
В защиту П. Г. В.
Писал и Вудхауз, правда — в письмах: «Конечно, надо было понять, что чистое безумие — пользоваться их радио даже для самых невинных штук. А я не понял. Видимо, тюрьма искушает разум». Это упрек себе, но есть и упреки другим. Он, казалось бы — абсолютно добрый, с невыносимой горечью повторяет: «Были бы там сами!» Вменили ему только, то, что он вменил себе — использование немецкой аппаратуры. Однако он не вернулся, уехал в Америку, купил дом на Лонг-Айленде, в маленьком селении Реземенбург. Он издал свои «военные книги», написал еще двадцать девять, а тридцатую, снова о лорде Эмсворте, не дописал. Совсем незадолго до смерти он стал «сэром». Поневоле вспомнишь Розу Макколи, которая стала кавалерственной дамой — и тут же умерла (1958). Они вообще похожи, даже родились в одном году, но это другая тема.
Там, в Англии, Вудхауз давно признан классиком, а у нас — нет. В 20-х годах его издавали, в 1928 году — даже несколько книжек сразу. Популярным он стал только среди таких людей, как Стенич или Эйзенштейн. Любили они в нем никак не чистоту, даже не простоту, а примерно то самое, что заново полюбили теперь, — вызов тяжкой серьезности. Честертон, проповедник и пророк, был для них чем-то вроде особенно лихого модерниста. Что уж говорить о Вудхаузе!
Переводы тех времен иногда — плохие, всегда — упрощенные. На самом деле Вудхауза можно читать как пособие по стилистике и даже по английской словесности, он прострочен аллюзиями. Прочитав его в 1946 году, я сорок с лишним лет думала, что перевести его невозможно, а сравнительно недавно — все-таки попробовала, но сага о Дживсе и Вустере так мне и не далась. Англичане восклицают: «Оу, перевести его нельзя!» Может быть, и нельзя; во всяком случае — трудно, причем одним трудом тут не возьмешь, не возьмешь и одним вдохновением. Почему же мы все-таки пытаемся? Кто как, а я — потому, что верю в целительную силу слова.
Когда Вудхауз был молодым, Надежда Александровна Тэффи написала очерк о «круглом дураке». Это не обычный дурак, у которого «ветер в голове», а обстоятельный, солидный, круглый, «как будто корова языком облизала». Он все знает, у него все сходится.
Всякий раз, если учат и вещают в таком духе, возникает протест, исключительно приятный, но и достаточно опасный. Чуть зазеваешься — он порождает цинизм и глумливость, люди пугаются, шарахаются к назидательности, и так далее. Льюис считал, что это очень удобно для чертей: мы мечемся или бьем друг друга, а они рады. Действительно, и цинизм, и всеведение — свойства духовные, бесовские двойники высоких духовных даров. Сейчас и здесь нам важен тот дар, который так страшно искажается в цинизме. Назвать его нелегко, некоторые называют «истинностью», некоторые — «свободой», тут же объясняя, чем отличается она от своего гибельного двойника.
Много хороших вещей держится им — достоинство (но не важность), смех (но не глумливость), радость (но не бравурный оптимизм), терпимость (но не безразличие), доброта (но не та, мирская, которая сводится к непрошеной и суетливой опеке). Поразительно, что все это можно увидеть у нас. По логике должны были вымереть все такие люди, но нет — они появляются, их все больше. Мои нынешние студенты свободнее в этом смысле, чем ленинградские филологи университетского золотого века, который длился примерно с 1945 года по 1948-й. Конечно, очень просто сказать, что легко быть свободным, если тебя не держит истина или нравственность; но я этого не скажу, потому что у лучших (собственно, о них и речь) истина и нравственность прекрасно сочетаются со свободой; это категоричность и законничество не могут с ней сочетаться. Да, издержки велики, откат — всегда преувеличен, но без этой мнимой беспринципности как пробьются сквозь фальшь единственные святыни, Бог и человек?
Проповедников и апологетов я очень люблю, беспрерывно перевожу, у них нет «идеологии», но поучения так надоели, что я прекрасно понимаю тех, кто отмахивается от Льюиса, Тагуэлла, даже легкого Честертона. Легкий-то он легкий, но именно его мгновенно превращают в воинственного идеолога. Он почти не виноват («почти» — потому что христианину можно бы и не славить так упорно реальный, не метафорический меч). Виноваты те, кто пытался все заморозить. Удержимся от той крайности, которую Льюис в «Кружном пути» назвал Югом (там бродит Блудильда, отгнивают ноги, а дальше лежат Темь, Топь и Черномагия). Но то, что она на свете есть, не причина идти на Север, к Люту, Спесильде и отцу Углу, который не щадит ни себя, ни других.
Чтобы удержаться посередине, на царском пути, хорошо видеть, что свобода и самое простое, детское добро — не противоположны. Если в нашем веке кто-то показывает это лучше, чем Вудхауз, я бы хотела такого писателя прочитать. «Показывает» совсем не подразумевает «намеренно», он никогда никого не учил, он просто такой. Честертон писал, что веселье и чистота сочетаются в раю; современный апологет Питер Крифт — что там сочетаются покой и воля (если перевести его слова, выйдет именно это). Блаженны чистые сердцем, они это видят и пытаются передать. Прежде всего, они сами так живут, и как-то это сказывается, даже если другим невыгодно видеть их свечение. Многие не захотят — а примут. Что же до тех, кто свободен, хотя и не особенно чист, они обрадуются, им станет легко, как с человеком, с которым не нужно корежить себя враньем или подавленной злостью.
Пустыня Исхода, в которой мы сейчас живем, лучше Египта для одних, хуже — для других. Литовские священники любят проповедь-тест: подумайте, кем бы вы были на Голгофе? Теперь часто гадаешь, что мы делаем в этой пустыне — поддерживаем руки Моисею, поклоняемся тельцу, скорбим о рабских пайках? И, только я об этом подумаю, само собой возникает что-то вроде мысли: свойства, которые мешали тогда идти, — низкие или, как часто говорят, некрасивые. Казалось бы, запомни чудеса, положись на них, хотя бы поблагодари — но нет. Однако те, кто родился там, подрастал и вошел в Обетованную землю, тоже были разные, недаром жизнь в Книге Судей так похожа на нынешнюю чернуху. Многие учились «гибельной свободе», а кто-то — другой свободе, доброй. Очень может быть, что обрести ее помогала радость, она ведь была в этой пустыне, и еще какая.
Психологи пишут и пишут, как опасно недополучить радости в детстве. Некоторые считают, что это — важнейший корень беспощадности. Но если говорить о взрослых, споры о том, страдание или радость — мегафон Божий, никуда не приведут. Здесь не «или» — «или», здесь — четыре возможности. Да, страдание — мегафон (сказал это Льюис), но если его не примешь, оно тебя разрушит. Да, «от счастья и славы безнадежно черствеют сердца»; но у кого-то, наоборот, они оттаивают и расцветают. Кажется, Бунин говорил Одоевцевой, что страдание улучшит хорошего человека, ухудшит плохого. «Хороший» и «плохой» — слова условные, человек многослоен и бездонен, но все-таки есть люди, повернутые к добру, и люди, повернутые только к себе. Вероятно, людей доброй воли улучшают и счастье, и страдание. Вудхауз описывает мир, просто пропитанный счастьем.
Конечно, нельзя предлагать это тем, кому действительно плохо — по обстоятельствам, не по капризам. Но ведь таких людей меньше, чем думают. Наверное, я преувеличиваю, я слишком люблю Вудхауза, но так и кажется, что он — неотделимая часть того университета, о котором говорит Пушкин. Вот уж кто поистине мудр, а пишет, что страдание — только школа, университет же — счастье, даже здесь, на земле.
Лучшие возрасты жизни, детство и старость, умеют его воспринять, и оно их не портит. Наоборот, с детьми и со стариками что-то не в порядке, если они не радуются. Эмсворт или Вустер живут в раю, как дети: улитки, цветы, еда, животные, только кто-нибудь властный мешает, но они (вместе с Вудхаузом) не желают ему зла. Сестра кроткого лорда, леди Констанс замучила его, как тетя Агата — Вустера, но ни ему, ни Вудхаузу в голову не приходит, что ее надо наказать. Наоборот, Вудхауз очень доволен, когда «взрослым и важным» выпадает детская радость. Он никогда их не наказывает и от Бога им наказаний не ждет (вот бы поучиться нашим неофитам!).
Пока мы готовили первые книжки нашего издания, в «Книжном обозрении» появилась статья Т. Александровой о бландингской саге, выпущенной одним издательством (точнее, двумя: «Псмит» — в «Тексте», «Сага о свинье» — в «Бук чамбэр интернешнл»). Автор пишет:
…книжки Вудхауза — именно то, что больше всего нужно одуревшему и одичавшему россиянину. Нам, как говорил один из персонажей в пьесе Маяковского, сделают красиво, смешно, благородно, спокойно, радостно. И никаких тебе моралей и тенденций — буде сам не захочешь их извлекать из закрученных, но бесхитростных историй. Впрочем, все это при одном условии — если вы любите именно изящную словесность.
Я полностью с этим согласна. Согласится ли читатель — это уж его дело, его свободный выбор.