Casus conscientiae
Теперь — еще одна быль, вполне подобная притче. В мае 1990 года один издатель предложил мне, чтобы сказки Льюиса (перевод, конечно) были подписаны его именем, а я стала «главным редактором». Мало сказать, что я удивилась. Ответить же я могла одно: кроме меня есть и другие переводчики, вряд ли они согласятся. «Ах, как вы все усложняете!» — воскликнул он и попросил дать ответ как можно скорее.
Дня через два, в воскресенье, у меня служили Мессу; так было в те годы, пока русскую общину еще не пустили к св. Людовику. После, за чаем, я представила собравшимся вышеописанный casus. Один из нас в ответ рассказал, что в какой-то картине по Чехову героиня говорит что-то вроде: «А пошли вы все!»
Я уже не удивилась и, кажется, не объяснила, что сказать это очень просто, мало того — приятно, но вряд ли нам разрешено. Человек ворует у меня. За других заступиться я могу; сообщить ему, что он, скажем так, нечестен, — по-видимому, нет. Иначе какая разница между нашим безумием и мирским разумом?
Вскоре меня увезли в больницу с обострением язвы. Туда прибежала Аня Годинер и сказала, чтобы я скорее готовила к печати самиздатские тексты сказок, — их будет издавать украинское издательство. Я подготовила; имена переводчиков были названы; герой этой притчи издал сказки вторым, уже не имея права ничего менять.
P. S. Через несколько лет он был у меня в совершенно другой связи. Вошел Мартин, наша собака, и спокойно укусил его за ногу.
Больной
Великую осень 1985 года мне довелось провести в больнице — с 3 сентября, сороковой годовщины мира, до встречи Рейгана с Горбачевым, от которой (в телевизоре) меня оторвали, чтобы везти домой. Напомню, что состоялась она 21 ноября.
Итак, лежу в больнице. Тогда это был «писательский корпус», позже сданный по частям разным заведениям. В первые же дни ко мне подходит очень известный поэт и, презирая слово «вы», напоминает, что когда-то нас познакомил опять же Наум, но Коржавин. Потом он приходил ко мне часто и читал а) свои стихи, б) хвалебные рецензии, в) список произведений.
Однажды прибегает он рано утром и молит его послушать. Я спешила на какие-то процедуры, обещала прийти сразу после них, и он, естественно, обиделся. Однако, снова увидев меня, все простил и попросил подписать странную бумагу. Говорилось в ней, что NN, «достояние России», тяжело оскорбила одна из сестер. Позже выяснилось, что она повертела пальцем у виска, думая, что он ее не видит, чтобы другая сестра в чем-то его не уговаривала. Он увидел и побежал по отделению, чтобы мы написали (то есть подписали) обличительное письмо в Союз писателей.
Подписало человека четыре, естественно — не глядя. Заведующая отделением, прихватив более высокое начальство, вскоре пошла по палатам, умоляя защитить сестру. Поэт тем временем выкликал, что Шукшина уже убили, теперь убивают его. Я, дура, пыталась ему что-то объяснять, подчеркивая, что он, по словам критиков, исключительно благороден и человеколюбив. Приехал другой поэт, из начальства, тоже стал его уговаривать. Сестра рыдала, заведующая — почти. Так прошел день; помню, я обещала как можно скорее познакомить его с Аверинцевым, если он сдастся. Почему бумаге не дали хода, я не знаю — видимо, подоспели ангелы.
Мы же, больные, торжественно поклялись, рассказывая эту историю, не называть ее героя. Вот я и не называю.
Тропой бескорыстной любви
Шестьдесят один год тому назад, в марте 1944-го, к моему папе пришли три солдата. Это были студенты ВГИКа, которым разрешили поехать в Алма-Ату защитить дипломы и стать кинокорреспондентами, что значительно легче. Стали они и лейтенантами, но было это все позже, в мае—июне.
А тогда они пришли, поскольку папа что-то преподавал в этом самом ВГИКе. Когда их ждали, я пугливо посмотрела в зеркало и увидела не прыщавую запуганную особь, а барышню, к которой тут же применила строки Гумилева о глазах «как персидская больная бирюза», простите уж; мне было пятнадцать лет.
Один из солдатиков, Коля Кемарский, похожий на молодого Баталова, 20 марта попросил у мамы моей руки. Вот такие были случаи; может, они и сейчас есть. Мама ответила: «Кончит школу — пожалуйста». Училась я экстерном, сдавала по два класса в год и должна была кончить школу летом, в 16.
Что до меня, я чуть не лопнула от гордости. У меня есть жених, а чуть позже — «жених на фронте». Мы гуляли, собирали среднеазиатские тюльпаны разных цветов, говорили о книгах, читали Гумилева и Ахматову. Мандельштама я узнала чуть позже. Читали мы взявшийся откуда-то роман Сальвадора де Мадарьята «Священный жираф», где обещали, что лет через сто всем будут заправлять женщины, причем — негритянки. В отличие от Наташи Ростовой, я не просила Колю поцеловать куклу, но очень бы испугалась, если бы он поцеловал меня. Судя по сплетням, во ВГИКе немало пили, хотя почти не ели, и он лидировал. Влюблены в него были несколько студенток, одна из них, художница, советовала мне «не связываться с алкоголиком». Было ему 23 года.
Те же студенты написали песню, где после сообщения о том, что Коля напился, шли такие строки:
Наутро, придя к Зинаиде
В сценарный сверкающий зал,
Ее возмущение видя,
Он так Зинаиде сказал:
«Не надо стенаний и криков,
Что долго сценарий не нес,
Всю ночь пролежал я в арыке,
Как мокрый, иззябший пес.
И вот, я пришел добровольно,
Не в силах темы понять.
Прошу, Зинаида Львовна,
Заменить мне родную мать».
Зинаида Львовна была редактором сценарного отдела. Киностудия взяла ее на работу, хотя была она ссыльной, из-за мужа. Потом добились для нее права ехать домой, в Москву. Случай этот — не единственный. Лидию Михайловну Виолину вызволили из АЛЖИРа1.
Коля с двумя друзьями уехал. Осенью 44-го он приехал уже в Питер, в офицерской форме. Я, опупевшая от английских книг, совершенно сжалась. Мой мир был — филфак, Англия, отчасти другие европейские страны, и, хотя мы с Колей переписывались, я испугалась ситуации. Собственно, ее и не было. Мама взахлеб развлекала его разговорами, чтобы он не пустил в ход револьвер (!), но он тоже, по-моему, был растерян и совершенно мирен. Помню, мы пошли пешком на Сенную (Каменноостровский — Троицкий мост — Садовая) и снова говорили о книгах. Больше мы друг другу не писали.
Когда мы переехали в Москву (1953), он был у нас и рассказал, что совсем недавно женился на девушке по имени Галя. Теперь, в 2005-м, мой внук Матвей познакомился с их дочерью Ириной, родившейся тоже 53-м году. Мы созвонились с ней, она придет, и я пойду к ней, смотреть фотографии. Ее сыну 23 года.
Умер Коля давно, был он документалистом, снимал надои и удои, а для утешения пил. Однако в 70-х ему удалось снять картину про рысь «Тропой бескорыстной любви», которую я смотрела несколько раз, не из-за него, а из-за рыси.
- Акмолинский лагерь жен изменников родины. Ее муж был очень крупный большевик (Фридман? Фридлянд?), а с нею там находилась вдова Замятина, Кира Георгиевна Андроникашвили. Л. М. спас актер Черкасов, тогда — депутат Верховного Совета. К. Г. пыталась спасти сестра, актриса Ната Вачнадзе, но это ей не удалось. [↩]