Прошлым летом, в очередной раз, я подумала о том, что мы почти или совсем не знаем, «как бывает». В лучшем случае мы видим оборотную сторону коврика, какие-то нитки и узелки, помогающие угадать узор. Думая об этом, я вспомнила что-то вроде маленьких, детских чудес — вот они бывают, и захотела про них рассказать. Очень подходит появление «Томасины»1, и я начала с него. Тут же встала картинка немного другого ряда: меняется мир, как давно не менялся, а несколько человек, уже совсем забывших все, кроме страха, молитвы и работы, клеят книжечку про чужое, написанное, выдуманное, но очень похожее на жизнь «чудо об осле». Так и пошло, чаще — про то, в чем участвовала я сама, потому что это, как-никак, более верное свидетельство. Бывали и просто картинки на фоне странных законов Промысла.
Писала-писала — и дописалась. Появились мои фотографии, словно я говорю о себе, а не о «случаях». Но это еще ничего; появилось и слово «мемуары» (не в журнале, конечно, а в разговорах). Об этом мне хочется порассуждать.
Почему-то считается, что писать мемуары безопасно. Да, может быть (как, скажем, в браке), это бывает, если человек исключительно совестлив и помнит хотя бы, что надо быть милостивым. Но такие люди вообще редко пишут. Если же всё-таки мы удержаться от писания не можем, нам грозят немаловажные опасности. Самая простая — ошибки, а то и предвзятость памяти. Однако читатель может сделать поправку в уме, так что опасность не очень велика, хотя распространена и назойлива. К ней прибавляется другая, о которой труднее рассказать: мы пишем через себя — как видим, так пишем — и очень искажаем картину. Связано это, в частности, с тем, что мы еле-еле разбираем узор.
Но это все словесность, а вот — и нравственность. Человек многослоен, «всю правду» о нем знаем не мы. Поэтому разоблачения, которых теперь так много, не ближе к истине, чем стиль грузинского тоста. Конечно, сейчас я говорю не о событиях, а о людях. Сколько мы читаем всякого, вроде: «Вот я вам его покажу, какой он есть!». Может, и покажешь, но вряд ли. а главное, чем больше «нелицеприятной правды», тем сильнее ты человека обидишь. Все, в том числе — твой герой, достойны жалости, зачем же причинять им боль? Может быть, есть на свете такие гордецы, которых и ранить невозможно, а может — и нету. Что до смущённых, они и страдают, и плачут. О буддистах и стоиках не говорю — не уверена в их смущении, а главное, не была в их шкуре.
Если все это учесть, отпадёт куда больше половины «честных воспоминаний». Однако люди причиняют друг другу, в том числе — пишущему, немало зла. Вот и крутись. По-моему, лучше об этом молчать, поставить себе такой запрет — не устный, все мы хоть как-то жалуемся, а письменный, для «мемуаров».
Другая нравственная опасность — простое хвастовство, нередко — чужими устами, как в одном рассказе Тэффи. Нам так недостает любви, что эта опасность очень понятна и осуждать за такую слабость других — не стоит, лучше пожалеть. Но себе надо бы поставить запрет и здесь.
Второй запрет нетруден, первый — почти невыполним, но это внешние сложности, и обе они легче тех, с которых я начала. Слава Богу, те и не греховны, разве что против законов словесности. В общем, избегай сколько можешь хвастовства и правды-матки и, Бог с тобой, пиши; но вряд ли получатся мемуары.
Далеко не только Честертон знал, что мы видим то, чего ждем. Так и получилось с моими заметками и догадками. Если их действительно читают как мемуары, они не нужны, мало того — вредны, и попытка начисто провалилась.
То ли дело, если бы я замыслила что-нибудь такое, мистическое! «Мы, верующие», очень любим сочинения «я и Христос». В Писании, слава Богу, их нет. Не только псалмопевцы, но и пророки являют нам свою беспомощность, хотя не говорят, в отличие от важных мистиков, как они исчезли, растворились и т. п. Ощущение такое, что чем меньше вроде бы буква «я», тем она больше, даже толще, если не с восклицательным знаком. После такого мистика хорошо поскорее кинуться к псалмам или пророкам; но это — уже другая тема.
- Речь идет о переводе повести П. Гэллико «Томасина» летом 1974 года (см. об этом № 7/8 за 2003 г.). [↩]