1 января 1950 года
Благослови же небеса…
Купили журнал (кажется, «Newsweek»), а там — заметка. Содержание такое: американцы совсем уж собрались напасть на Союз 1.01.1950, но один генерал подсчитал, что это нерентабельно. Однако…
Вроде бы я писала о том, как Томас Венцлова сокрушался, что в 1952 году все тот же Союз не победили и не захватили. Если помните, я молилась, чтобы не стали бомбить Ирак, написала об этом ему, а он и ответил. По-видимому, даже он подвластен обычному заблуждению: если ты не хочешь, чтобы кого-нибудь мочили, значит, ты его одобряешь.
При всех страданиях и страхах о детях и зверях, я все же приободрилась. Смотрите, какая «сама жизнь»: именно в 1952-м оставалось совсем немного ждать. Все-таки весной 1953-го наша бедная страна стала сравнительно выносимой.
А сейчас, после упомянутой заметки, мне захотелось вспомнить, каким был день, отмоленный многими, — 1 января 1950 года. И представьте, я вспомнила, хотя и самый его конец.
Шел единственный год моей службы, 1949–1950-й. И я, и Готя Степанов преподавали в Институте иностранных языков. У меня он бывал с весны 1947-го, но всячески норовил посидеть со взрослыми, то есть с Шостаковичем и Черкасовым. Простодушный и добрый Черкасов восхищался его актерскими способностями и беседовал с ним о Дон Кихоте. Кроме того, мы бывали у его тети Клавы и ее мужа-скорняка, но, как молодая Ахматова, я все ждала, когда мы будем одни. Именно 1 января это и предполагалось.
Тетя Оля, мамина сестра, о которой надо рассказать отдельно, пригласила нас к себе. Утомившись от моей викторианской влюбленности, она сказала, что почти сразу пойдет к соседке (не в другую квартиру, в другую комнату), а мы уж можем делать что хотим. Как я пела и ждала, может представить всякий, точнее — всякая.
Приходит Степанов, ничего этого не зная. Ему, как всем моим друзьям, очень нравится тетя. По радио певица поет «Ах, Самара-городок…»; намного позже Руня Зернова написала о том, как слышала это в лагере. Среди сибиряковских тарелок1 стоит красивая миска с помидорами в соку, они тогда только появились. Тетя говорит между прочим, что должна зайти к Радзинским (соседи: юрист; его жена, красящая дома ткани; сын — кажется, лейтенант; жена сына Тася; внук).
Степанов несколько растерян, но поет испанские песни. А мне — плохо, я быстро выпила несколько рюмок. В общем, когда стало совсем плохо, он как-то помогал, и тетя, вернувшись, удивлялась тому, что у стола — чисто вымытая полоскательница. Значит, он ее вымыл. Что до меня, я плохо соображала, даже не заметила, как он ушел.
P. S. Оказалось, что когда писалась эта заметка, Руфь Александровна Зернова умерла.
Nostra aetate
В день архистратига Михаила и всех небесных сил, после небольшого пира в честь ангелов и нашего старосты Михаила Арсеньевича, пришел чрезвычайно приятный католический священник, чтобы поговорить о переводе и издании одной книги. Он ее не написал, а тоже перевел, с французского на английский, и теперь думает о том, чтобы она была и у нас.
Издатели растерялись, я — кажется, тоже. Книга примерно соответствует призывам св. Бернарда Клервоского в середине XII века. Сейчас это не редкость, сарацины могут испугать, тем более — сразу после французских беспорядков.
Мы пообещали справиться, дадут ли политкорректные католики денег на издание. Немедленно после этого в игру вступила «сама жизнь». Хорошо; то, что завтра, в субботу, и предполагалась моя лекция в Общедоступном православном университете имени о. Александра Меня о первых победах ислама, — простое совпадение: в конце концов, мы дошли до VII века, тут не отвертишься. Но ББИ2 сообщил мне, что в четверг, 24.11, состоится конференция мусульман и католиков в память о документе, именуемом Nostra aetate. Он был принят сорок лет назад, едва ли не завершал Второй Ватиканский Собор.
Мечеть я искала глупо и долго. Симпатичный шофер привез меня к синагоге. Постояв перед дверью с семисвечниками, я воззвала к ангелам, и появился другой шофер, восточный. За какую-то символическую цену он проехал со мной небольшое расстояние, умиляясь все больше, и даже проводил к входу во двор. Там я нашла какой-то важный дом при мечети.
В вестибюле сработало другое, невеселое naturellement. Не разобравшись, где конференция, я решилась об этом спросить, но величавый человек в шапочке сердито отвел меня рукой. По-видимому, он молился; и я подумала сразу, что делать это пять раз на дню он обещал, а проявлять милосердие, особенно — к женщине, скорее обещали мы. Передо мной встал юноша в Антиохийском подворье, сказавший, когда меня притиснула к нему паства: «Отойдите… Не мешайте молиться».
Встряхнувшись, я побежала по лестнице — внизу вроде сборищ не было — и пришла куда надо. Монсиньор Кондрусевич в лиловых одеждах и серьезные люди в чалмах и фесках сразу перенесли меня в область, где не так уж важна «вторая заповедь, равная первой», насчет ближнего.
Пока звучали приветственные речи, я укреплялась в чувстве, что многие из сидящих там действительно вверили себя Богу. И точно; о Первом псалме напомнили только очень знакомые речи одного-двух функционеров, кстати — «наших». Нет, не бойтесь, я имею в виду христиан, были там и православные.
Другие выступления особенно трогали в двух случаях: когда явственно слышалась преданность Богу и когда говорили о помощи людям. «Говорили» — преувеличение; о конкретной жалости и радости рассказал человек из Твери, где мечеть и костел стоят буквально рядом. Naturellement, о тверском костеле я впервые услышала несколько дней тому назад, совершенно в другой связи.
Говорили и два человека, принявших мусульманство, один — о св. Франциске, который, в отличие от св. Бернарда, положился не на оружие, другой — скорее о себе. Тут я стала лихорадочно писать соседу еретические записки. Да Господи, они же ищут глубины! Прав все тот же Собор, виноваты всегда мы, христиане, — легко ли выносить такое вопиющее несоответствие Евангелию? Кому очень нелегко (а это — лучше, чем ханжество или равнодушие), может плениться простотой и честностью такого извода авраамических религий.
Чтобы не губить журнал, остановлюсь. Можно поговорить и прямо, скажем — по радио или на лекции. Там хотя бы в меня можно швырнуть помидор, как в рассказах Вудхауза. Здесь же попытаюсь отстраниться такими сообщениями:
Как ни странно, конференция, казалось бы — близкая к «объективации», «умозрению», Первому псалму и т. п., побуждала к молитве. Но об этом говорить нельзя.
Можно говорить о красках, цветах. Вспомнив, что мы с Муравьевым, Аверинцевым и Шрейдером считали veritas (в нее входила и глубина) светложелтой, а claritas — синей, я перемножила эти цвета. Получился зеленый.
Claritas, что ни говори, так и напрашивается, когда видишь красоту цветущих деревьев, особый селям, тихих женщин, мудрых старцев. Кстати, я это видела, в Алма-Ате. Только, ради Бога, не выводите отсюда, что такую claritas можно или нужно насаждать силой. И ничего не выйдет, и грешно, хотя бы — для христиан.
Отец Игорь Ковалевский перечислил с томистской честностью способы примирения и последним, действенным назвал критический взгляд на себя, то есть — смирение и покаяние. Alleluja.
Чтобы снизить пафос, скажу, что слово aetate произносили по-разному: аэтате (самые простые души), этате (души ученые) и айтате, чего я вообще не слышала со времен филфака.
Если кто-то подумает, что я призываю принимать мусульманство, убивать иноверцев или что-нибудь столь же дикое, очень прошу обратиться прямо ко мне.
Чтобы положить этот очерк в папку, открыла ее и увидела молитву св. Франциска по-голландски и надпись на открытке «St. Bernard».
- Алексей (Лёля) Сибиряков — первый муж моей тети, сын очень богатых людей, после «беспорядков» — тапер в кино. К 1950-му его уже не было, по двум причинам: они давно разошлись, и во время блокады он как-то ушел к немцам. Больше ничего не известно. [↩]
- Библейско-богословский институт им. св. апостола Андрея. [↩]