О домашних книжках
Несколько лет тому назад мне показалось, что хорошо бы издать книжку о Честертоне. Готовя ее и включая найденное в Оксфорде, я думала, что она будет похожа на рождественский подарок. Не из-за меня, из-за художника (Сергея Ивановича Серова) так и получилось. Она небольшая, почти квадратная, серебристая, с смешным и ангельским рисунком на обложке. Надо ли говорить, что он — того самого цвета, который англичане называют purplе?1
Получив эту книжку, мой литовский друг Пранас назвал ее «домашней». Тогда я не совсем его поняла, теперь — кажется, понимаю.
«Средства массовой информации» дали немыслимые возможности. Хочешь что-то сказать — говори, хотя бы в компоте интернета. Мы предельно далеки от советской скованности, когда каждая статья была или наградой, или расправой, и писали специально отобранные люди. Мы далеки от этого, и спасибо.
Но, как всегда бывает, нас снова, хотя и меньше, заносит в сторону от царского пути. Теперь нам грозит не кровожадная Сцилла, а водоворот Харибды. Если мы это понимаем, попробуем в него не попасть.
Мне кажется, простые справки и спонтанные реплики в него не тянут. Кто как, а я разрешила себе писать, когда оказалось нужным предостеречь против привычных ошибок при чтении Честертона. Главное, чтобы в «информационных заметках» не было фальши и злобы, эти обычные свойства зла прокрадутся куда угодно, но чем скромнее жанр, тем меньше такая вероятность. Однако сейчас мы говорим о другом, прежде всего — о книгах, и не о всяких, а о тех, где мы «пасём народы». Сказки или стихи я в виду не имею (хотя бы потому, что не пишу их).
Подойдем с другой стороны. Я долго не могла понять, почему легко предлагать Вудхауза, труднее — Честертона, еще труднее — Льюиса. В «самиздате» Честертон и Льюис шли спокойно, то есть мы спокойно их запускали. А вот в виде книг они сомнительнее Вудхауза.
Дело не в постмодернизме, сменяющем эпохи беспардонного пафоса. Мы видим, что нынешний постмодернизм, выступающий под этим специальным именем, запросто уживается с самым надменным менторством. Пресловутая игра легко лишается детской простоты, и недавние попытки отождествить ее с юродством вроде бы кончились.
Вот и крутись. Сейчас проповедник, выпускающий книги, быстро лишает себя того, ради чего решился говорить. Если на книге гордо красуется его полное имя (у меня еще и с «и» вместо мягкого знака), он превращается в высокопарного ментора, который похож не на «сор для мира», а на самого кондиционного фарисея. Те, у кого есть уши, слушать его не станут, и совершенно правы.
Прав и мой литовский друг. Нужны книги, вносящие в дело тишину и смирение дома. Что ни говори, семья почти равна «евангельскому кворуму», двум или трем людям. Независимо от средств (машинка, компьютер, типография) получится что-то вроде безопасного «самиздата». Вероятно, усилится соблазн «узкого круга», но в падшем мире опасно все. Спасибо, что эта угроза — внутренняя, а не внешняя. Сумеешь не возгордиться, и ее не будет.
Обобщим для ясности: 1) стихов (конечно, не всяких) и всей беллетристики это не касается; 2) справочных статей и реплик, по-видимому, тоже; 3) что до устной речи, когда как. У Вудхауза каждый может метнуть в нас помидор. Чем мы ближе к помидору, хотя бы в виде сердитого письма или брезгливого молчания, тем лучше.
Сейчас, когда мы все дальше уходим от манускрипта, надо за собой следить. Свобода остается благом, забывать об этом стыдно, однако у нее свои издержки. Бремя их, как всегда, берут на себя христиане. Попытаемся, сколько можем, «быть не книгой, а тетрадкой», хотя побуждает к этому не страх, а различение духов.
Сладость и свет
Пятый граф Икенхемский часто говорил, что вносит, куда только может, сладость и свет. Как всегда у Вудхауза, это отсылка (через Мэтью Арнольда — к Свифту), но сейчас важно другое. Стоит потолковать о самих понятиях, сперва — о свете, потом — о сладости.
Недавно вышел журнал (а может, сборник) «Суфии». Он красив, как мечеть, только не голубой, а золотой, и статьи в нем хорошие, но речь опять же не об этом. Кроме суфиев там говорится и об испанских мистиках. Чтобы напомнить о «самой жизни», замечу сперва, что за несколько дней до появления журнала, ничего о нем не зная, я заговорила о Мигеле Молиносе, чего давно не делала; и пожалуйста, статья, видимо — первая по-русски (?).
Словом, появился журнал. Читая его, я удивлялась далеко не впервые, почему всегда ищут, откуда тот или иной мистик взял именно такие образы. С таким же правом можно гадать, откуда берет влюбленный образы цветка, огня или света. Вот, ищут, когда и как мог св. Иоанн Креста познакомиться с суфийскими стихами. Вообще-то в Испании мог, но не стоит ли предположить, что «все это» рождается и так, без влияний? Помню, в годы «Философской энциклопедии», устав от науки, мы постановили, что на св. Терезу повлиял Боратынский (в чем, долго рассказывать).
Читая статьи, то и дело встречаешь этот самый огонь, а встречая — вспоминаешь. Тридцать лет тому назад (точнее — тридцать один или тридцать два года) мы с Муравьевым смотрели из матвеевской кухни, как сжигают мусор внизу. Дым был частью черный, частью — белый, и только ленивый не сравнил бы это с горением разных веществ в составе нашей слабой души. Даже такой пламенный рыцарь, как Владимир Сергеевич, признал, что чисто белый дым ни у кого не получится.
На той же кухне, но в другой день мы читали стихи Дилана Томаса, где есть строка из Откровения — «И смерти уже не будет» (точнее, «У смерти не будет dominion», а как перевести это слово, решайте сами). Вдохновившись, В. С. буквально взмыл вверх, и мы решили, что такое взмывание надо как-то назвать. Скажу для ясности, что тогда мы называли разными буквами те свойства, названия которых уже не воспринимаются, или те, которые толком не названы. «Иксом» было что-то вроде фарисейской важности, «зетом» — подобие хтонического хаоса и т. п. Греческие буквы мы уже исчерпали, из латинских почему-то заимствовали «икс», «игрек», «зет» и под воздействием Аверинцева перешли к еврейским. Взлет, о котором я пытаюсь сказать, назвали «гиммел».
Вскоре в саду у Новодевичьего монастыря нам, а точнее — мне, стало неуютно от этого гиммела. Все-таки он был опасен для наших романтических душ. Муравьев, поджидавший, пока я получу для него гонорар в церковном издательстве, согласился не сразу. Аверинцев немного позже обрадовался и назвал «далетом» тот духовный покой, которому, на мой взгляд, опасен «гиммел». Казалось бы, хватит «шалома», но наш «далет» был еще тише, такой светло-серый, без золота.
Лет через двадцать я писала в Колумбию дочери Владимира Сергеевича, заклиная поубавить гиммела и стремиться к далету. Может, в этом письме я противопоставляла огню свет, это нетрудно. Если противопоставляла, значит приняла хотя бы оттенок золотого или белого. А вот еще позже, увидев серо-бурый домик в ограде Крутицкого монастыря, я думала (слово — неточное) только и особенно о францисканском цвете смирения. Если бы славянское «тихий» значило то же, что и русское, можно было бы вспомнить «свете тихий»2.
Чтобы не изобретать будильник, можно вспомнить нередкие сопоставления «Троицы» и готических шпилей; но мы очень скоро зайдем в чащу сердитых самовосхвалений (кто тут «самый», зависит от того, католики рядом или православные). Однако представить себе шпиль и икону, кажется, безопасно. Чтобы не осудить шпиль, к чему вроде бы ведет предыдущий текст, вспомню, чем я обязана многим годам в Литве и многим часам с книгами об Англии или даже Франции с Испанией.
Должно быть, я хотела предостеречь против огня, рекомендуя свет, но вижу, что это ясно коту. Если же мы — в религиозном угаре, никакие слова не помогут. Так и пишешь, неведомо зачем.
Чтобы не удивляться, перейду к сладости. Таких метафор тоже немало; но тут, слава Богу, в дело вступает филология. Романские соответствия латинскому dulcis и dulcedo, как и английские sweetness, sweet передаются нашим «сладкий» и «сладость» только в прямом значении. Для переносного нужно подумать, точнее — ощутить подсказку ангела, который помогает при переводе. Может быть, получится что-то в сфере «умиления», у которого нет аналога в романо-германских языках, так что иногда, резко сужая, пишут contritio, а иногда, немного сдвигая, — что-нибудь, связанное с tener, tendre и т. п.3 Поймем, что «умиление» связано с «милый», вспомним фразы и строки, где это слово не обессмыслено и не противно, удивимся, а тут подоспеет переводческое слышание. О сходстве перевода с духовной жизнью я, к сожалению, постоянно говорю. Вот уж mystere так mystere — хочешь далета и непрестанно болтаешь, пытаясь передать давно переданное; что же, замолчу хотя бы сейчас.