Доктор Копылова
Незадолго до того, как я на два с половиной месяца загремела в больницу, ко мне пришел Миша Эпштейн, приехавший из Америки. Сейчас он «полный профессор» и король постмодернизма, к счастью, его превзошедший, а лет пятнадцать назад, когда он был ничуть не менее умен, но жил тут со всеми вытекающими, мы познакомились и встретились, чтобы поговорить о его предстоящем крещении. Оно состоялось, он уехал и, со своими четырьмя детьми, прекрасно живет в Штатах. Рассказать о его совсем не постмодернистской ясности, трезвенности, тонкости ума я не могу — не потяну. В общем, он приехал и, среди прочего, сказал, что рядом со мной живет и вдобавок работает его то ли сестра, то ли кузина.
После выхода из больницы стали мы оформлять инвалидность. Дочь с нашим участковым врачом что-то пишут, заполняют, и наконец всплывает моя фамилия. Увидев ее, доктор Анна Копылова начинает причитать о том, что брат ее Миша три месяца спрашивает, как я, а она не знает (в участковой поликлинике я не бывала, не нуждаясь в бюллетенях, да и была «литфондовская», но сплыла).
Трудно передать, как теплеет от этой истории. Мы близки на земле, а бывает — и добры. Стоит сказать, что М. Э. сразу стал предлагать мне на лечение денег. А сколько народу прислало! Причем просили не мы, а моя молодая приятельница, через интернет. Мы и не подозревали.
Истоки космополитизма
Только жалость и стыд.
Тимур Кибиров
Молодая исследовательница кино неожиданно рассказала нам с дочерью историю, которую мир сей и назвал бы «сама жизнь», хотя тут скорее подходит «не ведают, что творят» или просто «дичь какая!». Многие знают, что в 1948–1949 годах бушевала борьба с космополитами. И вот через много лет — примерно в 80–90-х — жена одного космополита спокойно, тоном «matter of fact», рассказывала исследовательнице: в конце двадцатых годов эта самая жена ждала ребенка и не пошла встречать Новый год к молодым актерам. Муж-режиссер пошел, и один из актеров застал его, скажем так, с одной актрисой. Чем смутиться, режиссер посоветовал актеру и актрисе вступить в брак, что они и сделали, а позже стали одной из самых прославленных пар советского кино (актер переквалифицировался в режиссеры).
Прошло лет двадцать, а точно — двадцать один, дали сигнал, и режиссер-2 практически уничтожил первого. Так это или не так, понятия не имею (если говорить о причине). Трогает и удивляет — или не удивляет — тон старенькой жены. А что? Она победила, «они» — гады, все, как говорят теперь, нормально.
К счастью, Бог очень любит нас, дураков, — перечитайте хотя бы конец Осии. А уж как тянет — куда там бегемот из болота. Счастлива сообщить, что очень долгую жизнь двое участников, более мне знакомых, кончили блаженно. Что до потомков, они принесли немало сознательных жертв, вплоть до самых смешных.
Полианна
До чего же все устали от того, что Честертон назвал «оскорбительным оптимизмом за чужой счет»! Возьмем «Полианну». Вроде бы верно, эгоистического нытья («Мне хуже всех») — очень много, но ведь никакая девчонка его не проймет, только обидит. Коту, казалось бы, ясно, что радость Полианны можно применять только к себе. Но кот и так безгрешен, чего не скажешь о нас. Только палец покажи, и мы начинаем объяснять другим, как полезно или, на худой конец, не трудно страдание. А вот Бог страдание ненавидит, страдающих — жалеет так, что у Него переворачивается сердце. Но разве в этом убедишь? Даже как-то неудобно.
Другое дело, если человек страдает сам. Вот тут он возопиет хуже Иова, и тем сильнее, чем ехидней и сладостней упрекал других, что они, видите ли, страдают. А вот когда страдаю Я-а-а, это совсем другое дело!
Для утешения приведу стихи Честертона, найденные в его записных книжках (сохранившихся чудом, он все выбрасывал).
I
Я осьминога полюбил
В младенческие годы,
Мне мил суровый крокодил,
Стервятник бесконечно мил,
Да что там, я всегда ценил
Все прихоти природы.II
Как хорошо медузой быть!
Она упасть не может,
Она не может даже плыть,
Причем ее чужая прыть
Нимало не тревожит.
Да, хорошо медузой быть,
О треволнениях забыть,
Об искушеньях — тоже.
Снова о блудном сыне
Нет сил от «историй», поразмышляем. Среди нас, «верующих», много женщин, которые есть и вне Церкви. Но там они понятны: человека вечно унижают, и простейшая реакция — «возвысить себя», похвастаться, к примеру. У мало-мальски добрых людей это вызывает сострадание и мучительное поддакивание. Но сейчас речь пойдет о «нас», претендующих на имя Христово.
Сколько Он говорит о «возвысивших себя» и «унизивших», как это для Него важно! Но техника «обойдем Евангелие» так блистательно развита, что «нам» это нипочем. И то ведь, неприятно себя унижать, не в условном, сладеньком стиле, а всерьез, как блудный сын. Он ведь и не думал, что себя унижает.
Так и появляются в большом количестве женщины (реже — мужчины) с интонацией «Я и Христос». Что это ни будь, хоть мистический трактат поистине героического человека, интонация — эта. Называть не буду, любители таких книг огорчатся, а зачем огорчать людей? Читаешь-читаешь, ну, все сечет, и вдруг — ясно видишь, что описывает он(а) и расписывает собственное смирение. «Меня нет, Один Христос» и т. п. Почему у Павла не так? Вроде почти то же самое, а совсем не так.
И тело отдают на сожжение, сидят (это у нас), голодают (сами), а все — не блудный сын. Вы его вспомните! Он знает, что недостоин любви, а отец глаза выплакал. Хоть вывернись наизнанку, хоть пригнись до пола, а четырех добродетелей, названных св. Бернардом Клервоским: смирение, смирение, смирение и смирение, — нет как нет. Это же не еллинское мистическое переживание, это реалистический взгляд на себя, да еще без отчаяния («Как, это Я — такой?!»), а с радостью, отец-то любит. Поистине, хочется перефразировать о. Флоровского: не «вперед, к патристике», а «вперед, к Писанию».
Очень точен случай с Честертоном. Узнав, что «она» тоже его любит, он написал ей в тот же вечер: «Чувствую свое полное ничтожество, танцую и пою».
Психологи резонно боятся, что тяжесть первородного греха не дает перемахнуть пропасть — не «пою», а «прихожу в отчаяние». Что ж, статистически верно, а толку — мало. Учат возвышать себя, а мы и сами стараемся. «Эффект Честертона» очень редок, но другого-то способа нет, все — тупик, если не хуже.