Чертик
Тоже за девяносто, уже почти не вставая, мама рассказала мне историю из детства. Дедушка повез ее в балет — какой, она забыла. Почему-то в то, хотя бы внешне благочестивое, время там участвовали чертики. Приехав домой, мама лет семи, в темных лайковых перчатках (одна сохранилась), стала изображать танцоров, в том числе — этих. Тут у нее резко заболел живот, и примерно через час ее увозила «скорая помощь», резать аппендикс.
Это не мне, мракобесу, почудилось, рассказывал наш стойкий безбожник, часто напоминавший, что в Боге она разуверилась, когда ей подмигнул монашек в монастыре, куда их возили с сестрой. Но о чудесах последних, истинно детских лет моей мамы я, даст Бог, напишу еще.
Дедушка Коля и сэр Пэлем
…ибо они наследуют землю.
Мф 5.5
Мамин первый муж (как говорил Успенский — «законный», т. к. они были обвенчаны) победил в каком-то конкурсе. Он был инженер-строитель, а они нужны были Щусеву, строившему какой-то вокзал. В Москве было полегче, хотя вообще приближался нэп, и они поехали. Года через два мама бедного мужа отвергла. Пожив еще немного в Москве и открыв, что истина — в богеме, но не найдя в ней места, она поехала в Питер, где сняла комнату у художницы Ходасевич, племянницы поэта. О Валентине Михайловне — Нинимуше — я, даст Бог, еще напишу. Здесь же сообщу, что мужем ее был Андрей Романыч фон Дидерихс, прекрасно разбиравшийся в старинной мебели и, что важнее, друживший с Горьким. Тот его и вызволил, а потом — устроил смотрителем, что ли, дворцовых шкафиков и стульев. Как и что там забирали комиссары, к делу не относится; маме комнату сдали, и есть предание, что было это в Мраморном дворце, мало того — в покоях Долли Фикельмон (правда, позже А. Р. и В. М. жили всегда на Миллионной). Из того, что случилось там с молодой (23 года) Верочкой, кое-что меня очень трогает.
Мама в Москве жила богемно и бедно. Приготовленную к свадьбе одежду, пальто, даже кольцо она проела. Лет в девяносто пять она стала рассказывать нам с Марией, что дедушка тут же пригласил портниху (я ее помню, Анастасия Степановна), продал недореквизированные кольца, и А. С. сшила ей новые туалеты. Мы удивились: дедушка очень страдал из-за того, что она покинула мужа, да и ужасался новой моде. Мама ответила: «Как, ты не знаешь? Он был очень добрый». К Валентине Михайловне пришли два молодых (23 и 20) режиссера, затеявших студию ФЭКС (Фабрика эксцентрики). Она только-только приехала из Англии и привезла английские книги. Мама сидит и слышит дикий хохот. Оказывается, что эксцентрики читают некоего Wodehause и надрываются. Так познакомилась она с папой.
Больница
В тюрьме, в больнице, в сумасшедшем доме…
А. А.
1.Север
Прошлый раз, лежа в этой самой больнице, я видела, как сказал бы Льюис, юг и до того вдохновилась, что сразу потом написала печальную статью «Типикал эспанели кувшин»1 (название рассказа у К. X. Се-лы). Преобладал оккультизм, безмятежно сочетавшийся с крестами, молитвами и даже обсуждением постов. Открытием же было то, что неуклонный гнев вызывала обложка Евангелия от Луки с рембрандтовским блудным сыном. Оказалось, что сын серьезно ошибся, надо не унижать себя, а возвышать, иначе тебе — хана.
Не знаю, как насчет этой великой притчи, но на сей раз опыт столкнул меня с другим вариантом, северным. Встретила я только одну верующую женщину, довольно старую, очень благообразную. Когда ее везли из реанимации, я ее перекрестила, и в промежуток до моей операции она выразила мне самую горячую симпатию. Мы тихо спели «Царице моя Преблагая», а там уж и меня увезли. Когда же привезли, она стала ко мне часто заходить, один раз очень помогла, но я, гадюка, с притупившейся печалью замечала, какой суровый у нее извод веры. Сестра стала нам рассказывать, как неумолима она с детьми; моя знакомая рада и подкрепляет это аллюзиями на Ветхий Завет, собственно — притчи. Мария, моя дочь, говорит ей о чем-то: «Это — в Ветхом Завете», — и ей это не нравится, мы пользуемся чем-то другим. Вообще с евреями, даже с армянами пришлось туго. Мы пошли ва-банк, открылись и были прощены за выслугу лет. Тут как раз в английском детективе герой пришел в дом престарелых, сестра-монашка зовет его в часовню, он говорит: «Я же еврей», — она отвечает: «Он тоже». Чуть не процитировала, но хватило ума, удержалась.
Больше всего она хотела доказать мне, что в Новом Завете есть призывы к жесткости — не пламенные и грозные предупреждения, но прямо советы. Естественно, манера у нее самая сладостная. О, бедные мы, бедные! Простились прекрасно. Мы подарили ей «Нарнию», я похвалила о. Дмитрия Смирнова и сказала (честно), что «Радонеж» не слышала. Отца Владимира она не знает, а «Софию» — тем более. Словом, общность вертикали — и на том спасибо. Хотя в Евангелии и не совсем так. А главное, она — человек, больной человек; образ Божий.
2. Ревность по доме Твоем
А чего хотеть, если слушаю «Эхо Москвы», либеральное «Эхо», которое ввело какие-то лекции о цивилизациях. Два образованных человека рассказывают о Средних веках, какое это было важное время. Не мне это отрицать! Сперва шло про ереси, про Соборы — коротко, конечно; и тут кто-то спрашивает по пейджеру, не отходило ли все это от Христа. О, нет, наоборот! Хорошо. Началось второе тысячелетие, и как пошло: ересь альбигойцев (она), нет, не ересь, особая дуалистическая религия (он), но, кто бы они ни были, их прикончили. А там — инквизиция. Дошли до Лютера, но и слова нет насчет измен Христу. Я не догадалась, как звонить на пейджер — ради слушающих! Думала написать письмо, напомнив а lа Лесков, что Его и тогда обижали, но взяла себя в руки и жду будущей субботы.
3. Отцы и дети
12 ноября, когда моему старшему внуку исполнялось 24 года, у меня поднялась температура до 39°. Был вечер, врачи ушли, сестры укололи мне жаропонижающее, а 13-го, наутро, и врачи сбежались. Оказывается, загноились несколько швов. Стали меня мыть и чистить. Зонды, турунды, то, се — и тут я вспоминаю, что ровно четырнадцать лет назад именно так скончался папа. Ему было 89 лет, он настоял на операции. Сперва шло неплохо; к тому же на его столике появилась бутылочка иорданской воды, привезенная мне именно тогда первым израильским консулом после примирения, Арье Левиным.
Но вот стали чистить рану. Рядом стоял папин секретарь, Михал Михайлыч. Вдруг он заметил, что у папы расширяются глаза — и все. Может быть, он испугался, и тогда уж сердце не выдержало.
Это знал Честертон в «Восторженном воре», знал владыка Антоний. Хорошо, Иеремия и Иезекииль снимают ответственность детей за отцов, дальше знакомя с нашей немыслимой свободой, но не снимают жертвы, искупления, повтора. Как бы то ни было, сейчас было так.
О здравии
Солеёю молений моих…
А. А.
Когда моей маме было тридцать лет, а мне — три, она прошла по весеннему Питеру в распахнутом пальто и заболела крупозным воспалением легких. 1931 год, антибиотиков еще нет, болезнь — очень тяжелая. Дедушка с бабушкой и няничкой все время молились, а дедушка дал какой-то обет, очень суровый. То ли он никому не сказал (из семьи), то ли бабушка — мне, хотя именно она, уже живя с нами (с 1946 года), рассказывала мне об этой стороне событий.
Словом, дал обет, и главной причиной было то, что я осталась бы сиротой. Позже бедная мама очень на это обижалась.
Мама выздоровела, но из кругленькой хохлушечки превратилась в подобие Марлен Дитрих. Да, конечно, выщипанные брови, обесцвеченные волосы — от моды, но раньше это просто не удалось бы. Вскоре ее не узнал художник, который ее до болезни писал. А через несколько лет, в Москве, мы сидели с ней в гостях, и она спросила какого-то дядьку, как поживает Таня. Испугавшись (Таня была в эмиграции), он осторожно спросил: «А вы Таню знали?» Хозяин по имени Александр Сергеевич вскрикнул: «Господи, да это же Вера!» я ничего не поняла, а дядька был мамин первый муж. Это происшествие она напомнила мне и объяснила через шестьдесят лет.
- См. «Сама жизнь», с. 124. [↩]