Иеромонах Макарий
Кажется, я писала о том, как в 1955 году покинула в кафе «Прага» моих довольно блистательных спутников, среди которых были Валентин Свистунов и Владимир Г. Гак, чтобы подойти к двум молодым людям, похожим на картину Шагала. Я знала, что один из них — Сима Маркиш, недавно вернувшийся из ссылки, куда его с матерью и братом отправили после казни отца. Другой оказался индологом по имени Саша Сыркин. С профессором Сиркиным, как называют его в Иерусалиме, мы дружим и теперь, хотя живет он далеко, а Шимон Перецевич Маркиш недавно умер.
С ним мы очень часто общались с лета 55-го по лето 58-го. У него уже был маленький сын Марк. Потом я уехала в Литву, Сима — в Венгрию, а там и в Швейцарию. Иногда мы посылали друг другу красивые открытки.
Помню, как в 56-м я стояла у книжных полок, а он пламенно возмущался: неужели человек, посмевший назваться христианином, может делить людей на тихих и важных? Слова, вообще-то, нянечкины, а уж она — несомненно христианка, но Симка приписал их мне и стал сердиться. Он-то делил и покруче, но христианином не назывался. Позже у Белля я нашла быков и агнцев, однако не знаю, что сказал бы С. М. Naturellement, почти сразу вслед за этим, переводя честертоновского «Франциска», я поняла сердцем и утробой, в чем он прав.
Франциск тоже участвовал в нашей жизни. Приехав ненадолго из Литвы году в 65-м, я стояла на Тверском бульваре, а Сима бегал и кричал уже не на меня, а на отсутствующего Муравьева. Бедному Владимиру Сергеевичу и горячо любимой ими обоими Надежде Яковлевне Мандельштам он вменял то, что они на Франциска не похожи.
Не понимаю, что страшного в беге времени. Увидишь картинку из прошлого и умиляешься, она ведь стала идиллией, eidolon. Поистине, чудо, что наша жизнь движется, как багаж в аэропорту, повинуясь Божьему замыслу. 30 октября прошлого года, в 41-ю годовщину смерти Ирины Игнатьевны Муравьевой, незнакомый ей внук Алеша прочитал кусок очень мудрой статьи, подписанной «иеромонах Макарий». Через полгода, узнав номера телефонов у первой Симиной жены, пятьдесят с лишним лет назад поехавшей за ним в ссылку, я позвонила ее сыну. Он прислал мне список и, кажется, текст своих статей. Прочитать я их не могу, пока не починят компьютер.
Папье-маше
Мало кто помнит этот материал — как-то спрессованную бумагу, из которой делали кукол и бутафорские овощи. Поскольку именно такие овощи и куклы были для меня образом рая, сравнение неудачное; но, если примерить по Додду (притча — не аллегория, и далеко не все в ней нужно толковать), останется главное: сухая бумага вместо чего-то живого. Во всяком случае, именно это подобие пришло мне в голову, когда я на днях была в одном храме.
Сразу вынесем за скобки фразу, в которой так и слышатся поджатые губы: «Я никого и ничего не сужу». Никого — это прекрасно, если верно; на самом деле те же губы свидетельствуют о жесткости и склочности. А вот ничего — уже сомнительно. Пророки, мегафоны Божьи, просто орали от страдания, Спаситель тоже не молчал, почему же мы не должны хотя бы испытывать боль от того, что возмущало их сердца? Кто-то сказал, что «это» — не грехи Церкви, а грехи против Церкви. Казалось бы, можно перейти к делу, но отмечу странную вещь: именно те, кто «никого не судит», непременно напоминают про меч, принимая эту метафору прямо, без контекста. Какие там «овцы среди волков»! Вы что, львица Толстая?1 Словом, судить — нельзя, но среди волков надо быть по меньшей мере волкодавом.
Итак, была я в храме. Православный извод христианства знаком мне с рождения, особенно — по моей крестной матери. Лучше всего его выражают Заповеди блаженства и слова об «унизивших себя» или «умалившихся». Заметьте: не униженных, те сплошь и рядом хотят реванша, а добровольно или хотя бы по некоторым свойствам взявших крест отверженности.
Частью совпадают с ними, частью их дополняют слова Епифания Премудрого о св. Сергии: «…тихость, кротость, снова молчание, смирение, безгневие, простота без пестроты…». Получается не отверженность в духе контркультуры, а сочетание духовного света с незаметностью в падшем мире. Такой и была нянечка.
Но как часто видишь то, что именно эти черты подменяют бутафорией! Отделение от мира? Значит, сухость и черствость. Помню, одна английская православная монахиня привезла мне книги от честертоновцев и спросила, когда я пришла к ней в монастырь: «Почему они никому не улыбаются?» Ответить я не могла; там, в Англии, улыбаются все, а уж православные просто сияют без малейшей слащавости. Нет, не все. Я была на епархиальном собрании, где владыку Антония чуть не разорвали поклонницы, но это — обычные дамы, которых много и вне Церкви.
Что ж, теперь предложим читателю не слишком духовное упражнение: прикиньте, каковы лучшие черты католика, и, по формуле corruption optimo pessima2, опишите другую разновидность папье-маше.