«Странные сближения» из жизни одного из ярчайших феноменов художественной культуры России в XX веке — Натальи Трауберг.
Недавно ушедшая из жизни выдающаяся переводчица Наталья Трауберг была, конечно, целой эпохой в отечественной культуре. Даже для людей далеких от литературы — вот для меня, например, — это имя имело вполне конкретное значение, выстраивало вполне конкретный ассоциативный ряд.
Подводить черту под жизнью человека в нашей культуре принято при помощи мемуаров. Мемуары — это личная история, работа над реконструкцией которой начинается обычно тогда, когда автор больше не чувствует в себе сил заниматься самой историей. Трауберг была не из их числа. Она не писала мемуаров. И статьи, которые были собраны под одной обложкой еще при жизни Натальи Леонидовны, в действительности о другом. Это, — пишет Трауберг, — истории о том, что Пушкин называл «странными сближениями».
В них автор, по ее собственному признанию, не столько делится воспоминаниями, сколько утешает читателя, напоминая ему о том, что мы не одни, и не в бессмысленном мире. Здорово, конечно, если так. Трауберг ведь можно верить? Кому как не ей.
Вот автор рассказывает о своем детстве. Ну что, значит, рассказывает? Скорее рефлексирует о связи времен, немного оттуда, где Ходосевич познакомил ее родителей, немного из модного в 60-ые доктора Спока, которого — и сейчас часто встретишь на столе молодых родителей. «Не знаю, — пишет Трауберг, — что с детьми делать и как их воспитывать. Для этого нужна мудрость, которая достигается разве что в старости, да и то без гарантий. Вот я — и не знаю до сих пор». Психологи бросились спасать детей от тирании там, где их и так залюбили до смерти; а там, где есть тирания — туда психолог и не сунется. И как обычно, тех, кто слабее никто не защищает. Вот мудрость, константа десятилетий.
Трауберг было пятнадцать, когда она взяла и на свою голову прочитала стихи. Начался ее роман с филологией, до тридцати лет — неразделенный. Трауберг литературу любила, а последняя была к ней холодна. И как пишет Наталья Леонидовна, ничего она в юности не понимала, хотя и читала много, и многое запоминала. Работала, так сказать, впрок. Навык полезный, потом может прорвать. И Трауберг — прорвало. Но еще прежде случился в ее жизни русский серебряный век, а потом и английский канон, Йейтс «о яблоках луны и солнца», Элиот. Под всеми парами, конечно, тут же стояла и русская классика. Об этом и говорить нечего.
В 1949 году Трауберг читает Честертона и вдруг натыкается у него на цитату из Диккенса. Где о том, что для устранения неравенства между классами, довольно будет того, чтобы детей не удаляли с кухни, где они могли бы общаться с «простыми людьми». У Трауберг вроде бы не сходится: она от народа на дистанции и сама про себя знает, что высоколобый (high-brow), а в то же время с кухни ее никто прежде не удалял, и няня у нее была орловская крестьянка. А няня в русской культуре — сами знаете. Я думаю, тут у Диккенса не сошлось все же, а не у Натальи Леонидовны. Механизм этот ходит чуть сложнее.
Трауберг уже, понятное дело, в новейшие времена попросили написать рецензию на «Дозоры», т.е. на те самые кинофильмы, ставшие масскультурным явлением. Трауберг была польщена. «Значит, — пишет она, — можно подумать, что у меня есть силы, время и смирение смотреть то, что смотрят обычные люди, честертоновский шарманочный люд». Честно взялась за работу, но не пошло. Зато родилась реплика: до чего ж мы нетерпеливые подростки, вынь да положь нам победу.
Книгу Трауберг я куплю, хотя и тема, и период, и персоналии совсем уж «не мои». Но мимо столь рафинированного интеллекта, обогащенного живой эмоцией, проходить было бы просто глупо.