Остров стал меньше


Умерла Наталья Леонидовна Трауберг. В последние годы она неоднократно говорила о том, что из слов просительной ектении ее больше всего заботит прошение о христианской кончине, безболезненной, непостыдной, мирной. Господь послал ей исполнение практически всех этих надежд — за исключением, может быть, лишь безболезненности: последние месяцы дались очень нелегко. Но то, что эта кончина была христианской, не вызывает ни малейшего сомнения у всех, кто знал Наталью Леoнидовну, читал ее книги и переводы, слушал по радио, наконец, слышал о ней от тысяч ее друзей. У нее было столько друзей, что если бы все они смогли прийти на отпевание в Газетный переулок, на Тверской пришлось бы перекрывать движение. 

Есть люди, которые, беря пример с Апостола, стремятся быть для всех всем. Наталья Леонидовна не стремилась, но была для всех (кого любила, а это очень много людей) собой. Многие привыкли называть ее не так, как другие. Для кого-то она Натали, для кого-то Наталья Леонидовна, для кого-то Матушка.

Она была крестной половины семьи, в которой я вырос. Поэтому у нас ее звали как раз Матушкой.

Как мы познакомились я помнить не могу, это произошло до моего рождения и на тактильном уровне: когда я задумал родиться, Матушка держала руку на животе моей мамы, уговаривая меня немного подождать, пока приедет такси. Потом мы встречались всю жизнь: обычно она приходила к нам, не наоборот. Любимым занятием Натальи Леонидовны, по-моему, были беседы, мне кажется она всю жизнь провела за ними. Всегда о чем-нибудь либо очень возвышенном, либо о простом, но очень возвышенно. Например, о коте, но не простом коте, а председателе Честертоновского общества (в общество входили помимо Натальи Леонидовны и кота Кеши (председателя общества), С. С. Аверинцев, Владимир Муравьев, Томас Венцлова и еще кто-то). 

Или о кошке, но героине рассказа по имени Виктория. 

А рассказ такой: 

году в 90-м летом (не знаю, что я делал в Москве) вдруг телефонный звонок, звонит Матушка. Не могу ли я что-нибудь сделать в совершенно ужасной ситуации, в какую мы все попали. Что такое? 

На Пречистенке истошно вопит несчастная кошка, причем, не понятно откуда. Через десять минут я был на месте, и нам удалось выяснить, что кошка залезла (или упала?) в водосточную трубу. Мне пришлось, свесившись из лестничного окна второго этажа, раскручивать сочленение трубы, разбирать ее и выуживать за хвост дико вопящую Викторию — так мы ее назвали, потому что мы победили. Матушка все это время стояла на Пречистенке, страдальчески заломив руки и, думаю, молясь. О нас с кошкой. Потом в невероятном ликовании мы двинулись по домам. Я на Арбат, Виктория — куда-то восвояси, а Наталья Леонидовна к себе в Чистый переулок (она жила напротив Патриархии), переводить Честертона, Льюиса, Вудхауза или Пола Геллико.

Она была одной из самых образованных женщин, с кем мне доводилось общаться. Филолог-романист по образованию, она могла часами и днями вести беседы о богословии Фомы Аквинского или философии Бердяева. Видимо именно глубокая гуманитарная образованность плюс тончайшее языковое чутье сделали ее выдающимся переводчиком. Благодаря ей мы (все современные русские) узнали гениального Честертона. Говорят, ее трудоспособность была колоссальной: многие годы она была единственной кормилицей большой семьи.

Она не оставила больших, систематизированных воспоминаний — вышедшая в прошлом году книга «Сама жизнь» лишь слегка обозначает, какими могли бы быть ее мемуары в полном объеме. А между тем, любимейшим ее занятием (даже больше бесед) были именно воспоминания. В том числе и о каких-то давних, одной ей, может быть, понятных беседах. Типичен такой оборот: «В те годы мы много спорили о том-то». В ее рассказах было много обстоятельств времени, имперфекта (в середине шестидесятых мы увлекались…) и гигантское количество личных имен. Все это делало воспоминания эпосом, даже если речь шла о не совсем эпических подробностях типа количества выпитого пива, пьяных хиппи и тому подобном. Скорее всего вся жизнь Матушки воспринималась ею как эпос — такой при всем том эпос, в котором есть много и трагического и смешного. Но всегда возведенного самой жизнью на эпическую высоту. Единственное, чего в нем нет и не может быть — это хамства, фамильярности, распущенности: она их ненавидела.

Если когда-нибудь Христианство станет вновь как когда-то единым, мы поймем, какой была Наталья Леонидовна Трауберг. 

«Когда в детстве, кроме православных, я видела питерских лютеран, а в молодости — литовских католиков, до разделений ли было! — написала она в одном журнале. — Все они были тем островом веры, который, по слову Льюиса, становится меньше». 

Она была всю жизнь, с пеленок, православной. Выйдя замуж за католика (литовца) ходила в костел, на что её благословил отец Всеволод Шпиллер. Потом стала монахиней-доминиканкой. Вернувшись из Литвы в Москву, была до самой смерти верной прихожанкой нескольких московских храмов. Любовь, смирение и милосердие – вот что она противопоставляла разговорам о допустимости и недопустимости экуменизма. Она была выше схизмы 1054 года. Есть такие люди. С ее смертью остров веры стал меньше.