<…> Среди самых дорогих наших друзей скоро оказалась Натали Трауберг — удивительная и в высшей степени необыкновенная молодая женщина. Дочь крупного советского кинорежиссeра, она выросла в привилегированной семье. Звeзды советского кино и театра были запросто вхожи в этот дом, и на редкость одаренная девочка с малых лет привыкла к их обществу. Серьезные разговоры, перемежающиеся с шутками, постоянное скоморошество за столом и в гостиной, исчезновение выдающихся людей в тридцатые годы, включая близких друзей, ожидание по ночам неминуемой беды, преследование отца в конце сороковых годов, очарованность литературой, театром и, конечно, русской и мировой поэзией — все это было частью ее жизни, ее воспитания, ее девичьего видения мира. В период окончания войны с немцами Натали была первой красавицей в Петербурге и одной из наиболее серьезных и вдумчивых женщин в среде творческой интеллигенции.
Натали знала с детства латынь и английский, французский и испанский. Мозг ее работал, как счетно-вычислительная машина. Речь отличалась стремительностью. Памятью она обладала безотказной. В отношении советской власти Натали не питала ни малейших иллюзий, но и Западом, который она довольно неплохо знала по книгам, рассказам, личному, пусть и краткому знакомству, она нисколько не была очарована. В середине шестидесятых годов она слетала в Лондон на несколько недель в составе экскурсионной группы, но никаких восторгов по этому поводу от нее я не слышал.
Натали была просто прелестна. Глаза красивые, быстрые, умные. Лицо — женственное, завораживающее. Фигура стройная, как у девочки. Одета она была всегда предельно просто, но изящно. Я любил ее руки, любил в ней все, и прежде всего — ее католичество. Натали была первой католичкой, вошедшей в нашу жизнь. К христианству она приобщилась с детства — благодаря няне, исповедовавшей православие. Фома Аквинский и Владимир Соловьев не сходили с ее уст. Ахматова и Пастернак, Гумилев и Мандельштам были ее второй религией, но никак не первой. Многих поэтов она знала лично, часто появлялась в кругу Ахматовой. Пастернак одно время проявлял к ней внимание. Про некоторых современных писателей-«классиков» она говорила явно неодобрительно: видела их в жизни и знала им цену.
Переводчик Сима Маркиш в то время был нашим кумиром. Его отца расстрелял Сталин, и Сима, возвратившись из ссылки в Казахстане, занялся переводами с латинского и греческого. Он получил известность как переводчик Плутарха. Вскоре после возвращения Симы из ссылки Натали ответила взаимностью на его чувства. Однако сионистски настроенный Сима не понимал христианства и не принимал его. То, что Симе казалось пустяком, для Натали было жизненной трагедией. В какой-то момент ей стало ясно, что роман с Симой ни к чему, кроме катастрофы, привести не может. В отчаянии она метнулась в католическую Литву и через некоторое время вышла замуж за совсем юного литовца Виргилиюса Чепайтиса.
Познакомились мы с Натали в доме Гриши Померанца, но по-настоящему подружились в Литве, на косе Неринга, куда после рождения Гришеньки начали приезжать каждое лето. Постепенно становилась членом нашей семьи и Леночка: с Мариной они сделались подругами, а Гришеньке она была, разумеется, старшей и заботливой сестрой. Наше летнее пребывание на косе Неринга, среди песчаных, залитых солнцем дюн, вместе с Натали и многими нашими новыми знакомыми и друзьями, наполнило радостью и особым светом нашу жизнь. И если когда-нибудь жизнь и напоминала безмятежную сказку, то это было именно в Первалке с ее дивным приморским пейзажем, сосновыми лесами, березовыми рощами, с длинной извилистой дорогой от нашего залива к Балтийскому морю.
Муж Натали был молод и довольно миловиден: белес и голубоглаз. Язык у него был очень хорошо подвешен: он одинаково свободно владел русским и литовским. В то время он успешно входил в мир литературы. Натали родила ему двух прелестных детей: Томика и Лялю. Более обворожительных детей — быть может, за исключением моих собственных — я не видел, как никогда не видел такого простого и спартанского воспитания. Ныть или сюсюкать в этой семье было не принято. Бабству или мещанству там тоже не было места. Один Бог ведает, чем они там питались, но с голоду не умирали, хотя Натали вечно ходила голодная, и при всей ее несомненной аристократичности и выдержанности постоянная диета делала ее глаза несколько туманными. Сытые или голодные, Ляля с Томиком шли спать задолго до захода солнца: братик и сестричка укладывались на одной кровати рядком, а уж была ли там простыня или теплое одеяльце, о том ведало одно небо. Похоже как только одно небо знало подлинную тайну отношений Натали и Виргилиюса. Виргилиюс как литовский националист терпеть не мог советской власти, но и к католицизму относился едва ли не равнодушно. Дети же росли христианами. Мать Натали, вдоволь повидавшая на своем веку, обожала единственную свою дочь и внуков, но воспитанием их была крайне недовольна. В домашнем кругу она не раз повторяла, что Натали растит детей для лагеря. Когда Томику исполнится четырнадцать лет, его исключат in литовской школы за лозунг, написанный мелом на классной доске: «Русские, вон из Литвы!» Ляля пленяла своим детским очарованием с ранних лет. Однажды в летний день мы шли к морю. Под ногами была галька, и мне было трудно несколько километров нести на плечах подросшего Гришеньку, а босиком идти по камням он не мог. Ляля предложила Грише свои сандалии, а сама была готова идти босиком.
Жизнь в Первалке была отдыхом от напряженной московской жизни. В течение нескольких лет атмосфера в среде столичной интеллигенции все более и более сгущалась, давление постоянно нарастало. Происходило множество событий, оказывавших влияние на настроения интеллигенции. Некоторые из них сильно повлияли и на меня. Книги Солженицына и Шаламова перевернули мое видение мира и заставили задуматься о моей личной ответственности в нашем страшном мире. Смерть Джона Кеннеди в ноябре 1963 года потрясла меня, как и многих моих друзей. Она родила в сердце неожиданный отзвук: если гибель Кеннеди от руки наемных убийц потрясла весь мир, то имею ли я право молчать, видя грубейшие нарушения неотъемлемых прав человека, происходящие в нашей стране? Мир должен об этом знать. Тем временем пошли аресты среди интеллигентов. Аресты эти напоминали бомбы, падавшие совсем неподалеку от нас. Как и следовало ожидать, Хрущева сняли. Я несколько раз выступил на собраниях в институте — в одном случае очень резко. То был период, когда молчание означало сочувствие подлости и палачеству. Время от времени у меня возникали новые неприятности с, КГБ, но все-таки я выходил оттуда живым и невредимым.
<…>
В наших домах царил мир, который мы сами для себя создавали. Родители не вмешивались в нашу внутреннюю жизнь, но и не упускали возможности напомнить нам, что мы в своих воззрениях зашли слишком далеко. И они были правы. Их чутье, обостренное трагедиями минувших десятилетий, безошибочно подсказывало им опасность, надвигающуюся на детей. Они слишком хорошо знали, куда еще совсем недавно отправляли людей с такими мыслями и даже с таким выражением лиц. Мать Натали обожала своих внуков, но не могла помешать дочери растить детей «прямо для лагеря». С другой стороны, мы мало что могли изменить за пределами своего дома, в учреждениях, где мы работали. Нас окружали сотни людей, для которых главной целью было выслужиться перед начальством. Они отлично чуяли, куда дует ветер. При Хрущеве ветер дул в сторону обнародования хотя бы малой части сталинских преступлений — они молчаливо, без большого энтузиазма поддерживали партийную линию. После падения Хрущева ветер стал дуть в сторону ресталинизации, и в большинстве своем те же самые люди поддерживали новые веяния и с раздражением относились к вольнодумцам, выступавшим против восстановления «доброго имени» Сталина.
<…>
Надвигалось странное время. Страх овладевал мною в иные минуты, и необходимо было внутренне сосредоточиваться, чтоб возвратились ясность чувств и бодрость. Принцип богочеловечества, столь дорогой Владимиру Соловьеву, должен был воплотиться в действительности. Бог действовал через людей. Нужно было только научиться «слышать» Его волю. В то время для меня православие и католичество слились в единую христианскую веру. Я часто заходил в католический храм в центре Москвы и чувствовал себя там хорошо. И в то же время я все чаще оказывался в церкви моего друга отца Александра. Крупицы веры, которые запали в мое сердце, помогали мне быть оптимистом.
И еще спасала Первалка — наша земля обетованная. Вновь — лето, вновь — наш поселок в небольшой бухточке, дом возле самой воды. Восходящее солнце поднимается над морем и заливает мягким согревающим светом едва-едва пробуждающееся от сна сознание. Счастливы дети с их постоянной возней и играми, гвалтом и смехом. У детей — свое королевство. Моя дочурка Леночка, старшая среди них, без возражений избрана королевой. Ей нравится заниматься со своими младшими братиками. Как резвятся наши дети! Но я и сам еще не стар. Я люблю состязаться с Кястутисом, моим литовским другом, кто ловчее прыгнет через нашу деревянную изгородь. Натали тоже играет в королевство. Сама она возглавляет первалкскую Академию, а Кястутис избран королем. Функции его мизерные, их даже как бы и нет, но он все равно король, а его молодая жена Инна, москвичка, — королева. Моя должность гораздо более скромная — Виргилиюс нарек меня «лейб-коптарем». Я дружу с местными рыбаками, покупаю у них по сходной цене угрей, похожих на длинных змей, и два-три раза в неделю копчу их на горячем дыме от сосновых шишек в бочках, приспособленных для этого. Копчение не совсем законно с точки зрения местной юриспруденции, но за несколько лет у меня еще ни разу не было неприятностей. Тут коптят многие. Копченые угри — это не только величайшее лакомство для нас: в Первалке без них не прокормиться. За лето я умудряюсь скупить для нашего варева почти половину пернатого населения Первалки. Впрочем, петухов и кур тут можно было пересчитать по пальцам. Но зато сюда и не едет никто: обычной советской семье тут скучно и голодно. А нам без курортной публики — самое раздолье.
Изящная и утонченная Натали не снисходит до таких низменных занятий, как копчение угрей. Муж ее, «батюшка», как мы его тут называем вслед за ней, кормит свою семью Бог знает чем, но в основном белыми грибами, которые он ухитряется собрать в ему одному известных местах и варит из них отличный суп. Зато их дети всегда очень бодрые и ни капельки не избалованные. Дисциплина и полуголодное существование, на мой взгляд, — отличнейший метод воспитания. Вполне советский.
Но Натали каким-то образом всегда очень хорошо осведомлена о ходе копчения угрей, и минут за пятнадцать до того момента, когда их можно снимать с проволоки, она появляется близ укромного местечка, где я занимаюсь своим полулегальным промыслом. Приход Натали — неизменно радостное для нас с Мариной событие. Натали, конечно, даже не смотрит в сторону угрей, а заводит какой-нибудь необыкновенно интересный разговор. Она знает все и всех. Тут же, на берегу залива, при свете луны, звезд или лампочки из окошка, за которым сладко посапывают наши мальчики, набираясь сил для завтрашних забав, мы устраиваем небольшой ужин с угрями, еще пахнущими шишками, и с болгарским винцом, а иногда и водочкой. Натали рассказывает о святом Франциске и его подруге Кларе, а мне очень интересно наблюдать, как исчезают у нее во рту ломтики копченого угря. Проглотив незаметно и в одно мгновение лакомство, она проводит кончиком языка по верхней губе, слегка улыбаясь и явно готовясь просить добавки. Натали и выпьет — не поморщится: в скольких шумных московских и ленинградских компаниях побывала она за свою жизнь! Натали тихонько улыбается, ловя на себе мой взгляд. Она умеет пошутить над собой и хороню знает, что мы ее любим беззаветно. Многое бы я отдал сейчас, чтобы усадить Натали за нашим столом и угостить!
В должности президента нашей Академии Натали бесподобна. Ее главная обязанность — читать нам лекции по средневековой католической философии. Мы собираемся большей частью под окнами нашего домика, усаживаемся на траве в тени, и Натали извлекает из своей сумочки заветную тетрадь, где у нее записаны таким же изящным почерком, как и она сама, важнейшие концепции Фомы Аквинского, Григория Великого, учение о ересях, история католичества в России, основные положения учения Владимира Соловьева.
Главные слушательницы Натали — Марина и Леночка. Марину хлебом не корми, подавай ей интеллектуальную пищу. «Батюшка» на эти заседания не ходит, — ему это до лампочки. Кястутис же обожает Натали и готов слушать ее лекции с утра до вечера. Он предан католичеству безгранично. Его мечта — быть незаметным служкой в какой-нибудь заброшенной католической церквушке. С самым серьезным видом усаживается рядом с нами и Галя Корнилова. Она пишет рассказы и знает многих литераторов Москвы. Меня она умиляет некоторой категоричностью своих суждений, и вместе с тем это очень достойная женщина, стремящаяся всем помочь. В Бога Галя, по-моему, не верует, но прилежно, сосредоточенно записывает многое из того, о чем говорит Натали.
Мы трактуем отдельные места из Ветхого Завета и Евангелия. Впервые евангельские притчи принимают для меня осязательную форму, вновь и вновь я вдумываюсь в значение слов «блаженны нищие духом». Не все, что говорит Натали, нам понятно, но основное ложится в память. Первые века христианства, учение Отцов Церкви, история монашества, жизнь святого Франциска, его стигматы — в какой страшной дали от всего этого мы росли! И как ничтожно мало мы знаем!
Каждый год сюда приезжают новые люди, большей частью друзья Натали. Одно лето проводит вместе с нами тихая и задумчивая Наташа Горбаневская. Почти каждый год гостит здесь Томас Венцлова. Я люблю его изысканную русскую речь со своеобразным акцентом. Люблю, когда он называет Натали «драгоценной». Натали так хороша на склонах дюн! И Марина ей под стать. Они собирают белые и розовые цветы, растущие в диких дюнах. Наш Гришенька называет их «тютетьки».
Мы ходим на море. Кястутис любит купаться в ледяной воде. Эта вода не для меня. Мне нравится зарываться в песок, разговаривать с Натали о ее жизни, ее друзьях, ее мироощущении. А вот с ее мужем у меня не складываются отношения. Больше двух-трех минут мы обычно не разговариваем. Виргилиюс всегда гуляет один: ему надо обойти укромные грибные места. У него вообще много своих тайн. Самое главное для него — это утаить грибные места от Марины. Там, где пройдет Марина, грибов уже не найти. Я с большим трудом приучаюсь искать белые грибы: они, как хорошие люди, прячутся от глаз, и, как таланты, растут семьей. Вместе с Леночкой Марина облюбовала несколько земляничных полян, где громадные, сверкающие, налитые солнцем ягоды глядят из травы и просятся в рот. Наши мальчики больше всего любят, когда их мамочка, собирающая ягоды, как комбайн, обеими руками, полной пригоршней кладет их своим сыночкам прямо в рот.
Солнечная Литва… Приморский порт Клайпеда. Каунас с его устремленными в небо костелами и дивной архитектурой. Старинный Вильнюс, где можно зайти в храм на службу. В каждом, даже небольшом, литовском городке — несколько церквей. И бесконечные толпы людей, идущих на Мессу: мужчины, молодые женщины, дети. Это не может не производить впечатления после нашей Совдепии, где в церкви идут, как правило, одни старушки, где молодежь по праздникам окружает храмы, улюлюкает, свистит, хулиганит.
В Литве мы проводили половину лета и возвращались в Москву помолодевшими и чуточку другими людьми. Никто не мог бы сказать, в чем именно мы изменились, но на жизнь в Москве мы смотрели каждый раз иными глазами. Мы словно бы возвращались из-за границы, где никто не кричал и не ругался, где люди жили своей тихой, хотя и не лишенной проблем жизнью. То была золотая пора нашей продленной юности, пора возмужания. То был наш райский сад и вместе с тем — творческая лаборатория, где окончательно отливались наши души, наши мысли, где мы навсегда вошли в поле христианства. В Литве мы набирались духовной энергии, которую везли в нашу Московию.<…>