Поздно вечером 1 апреля в возрасте 80 лет умерла переводчица Наталья Леонидовна Трауберг. Пишу «переводчица», хотя она была и останется невыразимо большим — рассказчицей, сораспинающейся своему рассказу; проводницей в «уютный и причудливый» мир, куда многим было бы невозможно без нее пробраться (сквозь что — слишком, пожалуй, стыдно писать, достаточно оглянуться вокруг).
Мир (и одновременно — видение мира) Трауберг — это мир больших, рыжих, добрых людей. Мир, где христианство — весело. Где-то там обязательно на дубовом столе стоит кружка пива, жарят курицу, и кто-то неловок и кроток, а девушки одеты в зеленое.
Тот дискурс, в котором существовала и призывала существовать Трауберг, для неофита извне видится странным: где-то — чересчур «простым», где-то — слишком мудреным, чтобы вчитываться. Такие тексты, кажется, не к чему применить в жизни, не с чем ассоциировать (хотя — скажу — в конечном итоге все наоборот; это именно в наших мыслях и биографиях мало того, что можно попытаться сравнить с такой вот сияющей правильностью). Она это хорошо знала, и, молясь о тех, кто все же пройдет мимо, стремилась сделать так, чтобы нуждающийся в слове — его прочел. «Естественно поделиться тем, что помогло тебе», — считала она. Тексты, которые Трауберг переводила, помогли многим, спасая от отчаяния, уныния и цинизма; спасали они и ее саму. На рубеже 50 — 60-х годов — через самиздат — Трауберг начала дарить.
Переводила она с английского (Вудхауз, Честертон, Льюис, Сэйерс, Грин, Бернетт, Гэллико), португальского (де Кейрош), французского (Ионеско), итальянского (Пиранделло). А однажды, 29 мая 1974 года, Трауберг вместе с другими благодарными Честертону людьми (и животными! — по ее выражению, это были «шестеро взрослых, девочка [дочь Трауберг] и кот») собрались для того, чтобы отметить 100 лет со дня рождения писателя. Они «ели ветчину и сыр, пили пиво и создавали Честертоновское общество, точнее — его русское отделение». Существовало ли подобное где-то еще, они не знали, — но, как выяснилось позже, в тот же день было основано и английское общество Честертона.
Позже, когда многое стало возможным, в том числе поездки в Англию, в Оксфорде ей задали вопрос: «Если бы вам не надо было зарабатывать деньги, кого бы вы переводили?» Трауберг говорила: «В таком случае я бы переводила только Вудхауза и Честертона. Это мои любимые авторы, они написали детские книги, которые воскрешают райскую жизнь не как иллюзию, а как благодарность […] Мы видим, что такое священность свободного нетронутого обыкновенного человека, не интеллектуала и не фанатика, а, например, обыкновенной женщины, которая идет в магазин. […] Таков человек, и его мучить нельзя. […] Вудхауз и Честертон близки к этому: человек — отчасти ребенок, его жалко, он священен».
Даже выхватив несколько фраз из ее предисловий, можно заочно полюбить и книгу, и автора навсегда. Здесь возникает детский восторг, который объяснить в терминах культурологических (и даже философских) невозможно, как невозможно аргументировать, почему, например, прекрасен верблюд — «наш старинный друг, доисторический домашний зверь», или «почему вдруг самые привычные вещи обретают поэтичность, которой радуется ребенок, когда берет ружье в дорогу или булочку в постель».
Масштаба филологического и гуманистического таланта Трауберг хватило бы на многое, но как-то в молодости сделав выбор, она затем сознательно отграничивала себя от собственно авторского «творчества». «Творчество — очень трудная проблема, — говорила она. — Никто не может запретить писать, тем более в мирском понимании, но для души об этом стоит подумать. Я выросла в богемной среде, и у меня изначальная прививка». Трауберг, конечно, писала «свое» (эссе и мемуары), но это всегда была апологетика и та самая благодарность: авторам, «учителям надежды»; людям, с которыми встречалась.
Что касается ее профессиональной, переводческой деятельности — она была для Трауберг способом превращать хаос в космос. Кстати, какими-то похожими свойствами — по ее собственным словам — обладала и обычная уборка… Чтобы добавить еще один, очень важный штрих, просто процитирую здесь слова, которые Наталья Леонидовна повторяла вслед за Честертоном: «Если мы не будем красить белый столб, он скоро станет черным».
В ту минуту, когда Трауберг умерла («нет, — говорят теперь и пишут о ней — умерла — неправильное слово»), в общем, в 22:38 1 апреля 2009 года я занималась тем, что взахлеб, с учащенным пульсом рассказывала незнакомому с ее творчеством человеку, как вышедшие из-под ее пера слова бывают биографически, жизненно важны. На одной из страниц книги мемуаров «Сама жизнь» (2008) Трауберг еще раз выразила свое выстраданное и такое радостное намерение — верить в читателя несмотря ни на что: «Очень может быть, что где-то сидит человек лет восемнадцати и, не придуриваясь (хотя бы потому, что рядом никого нет), испытывает точно то же самое, что испытывали мы…» За это, и еще за то, что символом священности простой жизни, наперекор всему, может быть обычная жареная курица, — спасибо.