Сегодня у меня очень короткая суббота — мой выходной день — а вчера короткого дня не вышло, потому что после работы было одно важное дело до самого позднего вечера, и, вернувшись, я сразу уснул.
Проснулся — 8 часов. Я редко так поздно просыпаюсь — просто редко так сильно устаю к вечеру. Я напился чаю, покурил и вдруг прочел в интернете: вчера умерла Наталья Леонидовна Трауберг.
Лето 2004 года. Я еще в Иерусалиме, накануне отъезда в Москву. Я ничего об этом тогда не знал.
Это ошибка. Летом 2004 года я был уже в Москве и все равно ничего не знал, а это еще хуже.
В 1975 году я несколько месяцев снимал у нее комнату. Ни разу в конце месяца не заплатил. И каждый раз, выслушав мое покаянное признание в том, что денег опять нет, она с улыбкой говорила:
— Человек богат неоплатными должниками.
Сейчас я у мирно журчащего аппарата, с сигаретой, которую мне хочется потушить, потому что она не любила, когда я курил у нее в квартире. У ноги — бутылка Абсолюта с готовностью смотрит на меня снизу вверх. Но сегодня я к водке не прикоснусь — Наталья Леонидовна очень не любила меня пьяным или даже просто подвыпившим.
Однажды она мне сказала, перебивая какую-то мою хмельную ерунду:
— Пожалуйста, расскажите мне об этом, когда снова станете… настоящим.
И еще был случай, когда она, вернувшись с похорон (я уж не помню, кого хоронили), сказала:
— Русские поминки! Какой странный обычай… И совсем не похоже на древнюю славянскую тризну. Не похоже потому, что никто не думает о смерти, к которой человек всю жизнь шел, и вот — он у цели.
Она очень часто именно так говорила о смерти.
Сейчас в интернете я не смог найти ее фотографий тех лет, а только фотографии какой-то незнакомой мне старухи. Она такой не была.
Л. Улицкая написала в 1999 году точно:
Она была очень хороша собой, хотя и не была красива в общепринятом смысле слова. Красота с годами проходит, а прекрасность лица только возрастает.
И я думаю, что если б эти старческие фотографии оживить — лицо ее снова стало бы невыразимо прекрасно.
Теперь, когда все уже кончено — в этой жизни, по крайней мере — я могу признаться, что это была моя последняя юношеская влюбленность. Мне было около 30-ти лет, а ей — около 50-ти. Я не смел глаз на нее поднять, потому что любовь ведь имеет две стороны — светлую и темную. Я боялся, чтобы в глаза ей не бросилось темное. Мне казалось, что все темное от нее далеко — думаю, так оно и было. А между тем, Наталья Леонидовна была матерью двоих детей, и я, дурак, мучился злой ревностью: вот, я не смею, а кто-то посмел.
Никто никогда не узнает, догадывалась ли она о том, что я испытывал в ее присутствии.
С ней тогда жила ее дочка, которую звали, кажется, Машенька. Девочка-подросток, которая рисовала ангелов. Они сейчас в воспоминаниях кажутся мне очень похожими друг на друга. Собственно для меня тогда они представляли собою — что-то единое.
В том подъезде стены лифта, как водится, были разрисованы похабными рисунками и расписаны матерной бранью. Однажды вечером я обнаружил, что кто-то все это безобразие стер и стены вымыл.
— Миша, знаете, что мы придумали? — радостно улыбаясь, сказала мне Наталия Леонидовна. — Я вымыла стены лифта, а Маша сейчас разрисует их, и людям будет приятно ездить в лифте.
Господи, Боже мой! Где Ты?
Девочка хотела пойти с цветными фломастерами и расписать стены этого забытого Богом лифта изображениями ангелов небесных!
Черт бы все побрал! Я потратил целый вечер, чтобы отговорить их обоих от этого намерения. Я ведь знал, что уже к утру, эти изображения будут украшены такими комментариями, которых им обоим лучше не читать. Но они этому не хотели верить. Наконец, Наталия Леонидовна со вздохом сказала:
— Многие наши соседи не верят в Бога. Так вы считаете, что это будет для них тяжело? Ангелы…. Вероятно…. Может быть, вы правы.
Наталья Леонидовна была католичкой — не на общей волне тогдашнего движения столичной интеллигенции в сторону религии, а в силу образования, громадного по объему, и в результате серьезных размышлений.
Мои всегда очень резкие и самоуверенные суждения вроде того, что русское православие — есть религия простого народа, всегда вызывало у нее улыбку.
Сердиться она не умела. Тем более, не умела никого высмеивать. Но иногда она могла разгневаться.
Однажды она предложила мне выправить и отредактировать огромную рукопись. Это было в переводе с английского историческое исследование, которое называлось, кажется, «История хасидов». Дело было самиздатское, гонорара не предусматривало, но это было серьезное дело.
Весь этот текст, как, впрочем, и неведомые мне тогда хасиды и их история, вызвали во мне тоскливую скуку, я застрял на первой же странице. И через несколько дней сказал, что не справлюсь.
И вот она разгневалась. Широко открылись огромные глаза и с возмущением смотрели в мою захламленную всякой бестолочью, нахватанной невесть где, душу:
— Вы не прочли. Вы, Миша, знаете, кто такие — хасиды?
— Это такая еврейская секта. Наталья Леонидовна, не сердитесь. Я….
— Вы тратите дни, а из них складываются годы. И проходит жизнь. И с чем вы придете к своей смерти?
Она успокаивалась, улыбка, ее восхитительная улыбка, полная добра и света, вернулась:
— Нет, хасиды — это не секта. Прочите. Конечно, вам это трудно отредактировать, но вы должны это знать и понять. Вы прочтете?
И я совершенно искренне сказал:
— Я обещаю. Обязательно прочту.
Но я до сих пор не прочел. И даже сейчас, когда долго работал уборщиком в иешиве любавического ребе, которая называется «Кохав ми Яаков» (Звезда Иакова), я толком не знаю, кто такие хасиды. И, возможно, я так никогда и не узнаю об этом. Потому что я просто маленький беглый на дальней дороге, за вечно уходящий горизонт, а Наталья Леонидовна Трауберг была великим человеком на маленькой планете Земля, которая для меня слишком велика, а для нее была слишком тесна.
Вот, сижу у аппарата и вспоминаю.
Что это такое было? Вот стихи из романа «Перелетный кабак» Честертона, которые перевел Толя Якобсон, покончивший здесь, в Израиле, самоубийством. Его здесь совершенно ошибочно принимали за сумасшедшего.
Каждый ведь имеет право на ошибку. Это была ошибка. И Толя повесился.
Десять лет назад Наталья Леонидовна прочла этот перевод, давая интервью моей двоюродной сестренке Зое Световой. Я только что это прочел в интернете. Зоенька, спасибо!
В городе, огороженном непроходимой тьмой,
спрашивают в парламенте,
кто собрался домой.
Никто не отвечает.
Дом не по пути.
Да все перемерли,
и домой некому идти.
Но люди еще проснутся,
они искупят вину.
Ибо жалеет Господь
свою больную страну.
Умерший и воскресший, хочешь домой.
Душу свою вознесший,
Хочешь домой.
Ноги изранишь,
силы истратишь,
сердце разобьешь.
И тело твое будет пробито,
но до дома дойдешь.
Оковы спадут сквозь годы.
Кто еще хочет свободы?
Кто еще хочет победы?
Идите домой!