Наталья Трауберг рассказала Варваре Бабицкой о своем любимом Честертоне, о менее любимом отце Андрее Кураеве и о том, грозит ли России либеральный террор
31 января 2008 года в магазине «Primus Versus. Умные книги» прошла презентация нового пятитомного издания Гилберта Кийта Честертона. Конференц-зал был набит битком, не поместившиеся гости стояли в дверях, сидели на ступеньках и топтались между полками. Книги смели, как горячие пирожки, еще до начала вечера. Это неожиданно, учитывая, что все вещи, вошедшие в новый пятитомник, кроме повести «Деревья гордыни» и пьесы «Колдун», давно у нас опубликованы и хорошо известны. Да и выступавшие — например, дьякон Андрей Кураев, поэт Тимур Кибиров или даже Наталья Трауберг, автор классических переводов Честертона, его главный популяризатор в России с самиздатских времен — едва ли могли собрать толпу такого объема, а главное — такого несветского характера.
В России Честертон всегда воспринимался широкой публикой не как католический писатель (каковым он является по преимуществу), а как автор любимых с детства детективных рассказов, патер Браун — как брат-близнец Шерлока Холмса. Теперь вдруг оказалось, что у российского читателя Честертона есть собственное лицо, и лицо это — отчетливо-православно-приходское. Косвенное объяснение происходящему дал дьякон Андрей Кураев, отметив в своем выступлении особенную актуальность пылкого проповедника Честертона для православного сознания. Кураев высказал предположение, что вскоре «неполиткорректные» книги Честертона придется читать из-под полы, как бывало в СССР: по словам дьякона, в современном российском обществе приходится извиняться за то, что ты христианин.
Своим удивлением по поводу неожиданной параллели между сегодняшней Русской православной церковью и былыми диссидентами-самиздатчиками, равно поднимающими Честертона на стяг, а также новым контекстом, в котором воспринимается старый любимец, с Варварой Бабицкой поделилась Наталья Трауберг.
Представлять Гилберта Кийта Честертона исключительно как религиозного писателя — не значит ли это загонять его в какие-то искусственные рамки? Ведь сам писатель обращался пусть с проповедью, но к широкой светской аудитории, и равно любим читателями разной конфессиональной принадлежности и вовсе без таковой.
Я как не представляла, так и не представляю себе, что Честертона можно любить массово. Но я знаю массу людей, которые были совершенно не религиозны и любили Честертона, — какое-то время его любил Чуковский, его очень любил Эйзенштейн. Конечно, и Эйзенштейн, и Леонид Трауберг, и другие режиссеры отнюдь не были людьми христианской нравственности. Эти ребята, советские мифотворцы, ни в малейшей степени не были против совершенно мирских способов жизни. Но они и не видели в Честертоне религиозного писателя! Они его читали для занятности, вполне ощущая в нем какую-то ими любимую свободу, эксцентрику, остраненность и так далее. Честертон действительно «языкам проповедовал», и, конечно, гораздо лучше, чтобы вот это преображение видения, благодарность, здравый смысл, уход от отчаяния происходили благодаря Честертону в людях, еще не отравленных ханжеством. Я вчера несколько бестактно удивлялась [наплыву публики], потому что ведь ну что скрывать — то, что наше великое религиозное возрождение породило очередной прилив фарисеев, это же факт, а не реклама.
На презентации у меня возникло ощущение дежа вю. Интонации и умозаключения Андрея Кураева как будто воскрешают позабытый, как я надеялась, дискурс: «Должна ли литература быть орудием партии»!
На что им Честертон, непонятно. Я уже более или менее привыкла, что так почему-то используется Клайв Стейплз Льюис: набивают голову какими-то пластами Льюиса так, что из ушей лезет, а живут, как жили. Вот этот, простите за выражение, церковный консюмеризм — хап-хап-хап себе «духовного» — он какой был, такой и есть. Но с Честертоном это сделать сложнее: что-то он задевает или не задевает в человеке очень глубокое и хорошее. Я потому и удивилась — почему столько народу пришло, неужели вот это произошло со всеми и они увидели то же, что Тимур Кибиров. Этот его стишок я сую куда надо и не надо:
…Впрочем, Бог даст, образуется все. Ведь не много и надо
тем, кто умеет глядеть, кто очнулся и понял навеки,
как драгоценно все, как все ничтожно, и хрупко, и нежно,
кто понимает сквозь слезы, что весь этот мир несуразный
бережно надо хранить, как игрушку, как елочный шарик,
кто осознал метафизику влажной уборки.
Честертон хочет вот этого, и он этого добивается.
Отец Андрей Кураев высказался в том смысле, что Честертона скоро снова будут читать из-под полы, поскольку тотальная политкорректность угнетает православных христиан. Как вам такая перспектива?
Это он все переворачивает с ног на голову какой-то уж просто восьмеркой. Ведь политкорректность — это как раз мирская попытка помочь слабым, поддержать инакомыслящее меньшинство. Я слишком мало знаю отца Андрея, хотя мы давно знакомы и в хороших отношениях. Он меня, во всяком случае, терпит — что, по-моему, подвиг, потому что это же ужас какой-то — я дикое полукатолическое существо. У нас очень корректные отношения: я-то вообще склонна к политкорректности, а он — совсем нет.
Люди, ценящие и уважающие свободу другого человека, уважительны и корректны с людьми, которые не совершают преступления, а совершают грех: это не наше собачье дело. У меня большой друг, американец, сидит за педофилию в лагере. Я посылаю ему книги. Было или нет — я понятия зеленого не имею, и это не мое дело. Мне кажется, что христианин вообще не борется со злом руками, он жалеет и любит людей.
А отец Андрей этого не любит. Он, видимо, думает, что мы все вот такие сейчас: геев любим, всех любим, всех поощряем, и поэтому такого обличителя нравственности, как Честертон, будем читать из-под полы: либеральный террор. Но это же фикция, либеральный террор: он бывает, ничего не скажу, но нам он как-то совсем не грозит.