О смирении и достоинстве

Неэвклидова геометрия.
Памяти Натальи Леонидовны Трауберг

В апреле этого года мы простились с Натальей Леонидовной Трауберг. Дальше по закону жанра я должна написать, что она — дочь известного кинорежиссера Л. З. Трауберга, выдающийся переводчик с английского, а также французского, испанского, португальского и итальянского языков, открывший русскому читателю многие произведения зарубежных авторов, в первую очередь, Честертона, Льюиса, Вудхауза, Дороти Сейерс и некоторых других. Она была членом правления Библейского общества и редколлегии журнала «Иностранная литература», вела передачи на радио «София» и преподавала в Библейско-Богословском Институте св. ап. Андрея.

Но, признаюсь, представляя так Наталью Леонидовну, я испытываю некоторую неловкость, потому что Наталья Леонидовна и без того человек слишком известный, и очень многие знали ее намного дольше, теснее и ближе, чем я. Отмечу сразу одно ее поразительное свойство — несмотря на элитарность происхождения и профессии, знаменитость и даже, я бы сказала, легендарность, несмотря на большую занятость, болезни и возраст, она была человеком чрезвычайно простым и доступным, с очень малым, если можно так выразиться, личным пространством и короткой дистанцией в общении, человеком, готовым к отклику, открытым к новым знакомствам и отношениям, причем не формальным и поверхностным, но всегда наполненным и уникальным. Я с нескрываемым изумлением во все глаза смотрела на нее — откуда берутся эти силы, энергетика, и такая безразмерность души, готовой принимать, впускать в себя все новых людей, независимо от их возраста и статуса.

Повод, который послужил нашему с ней знакомству, объясняет вполне, почему эти заметки и публикация пока небольшого фрагмента одной из наших с ней бесед помещены именно в этом специализированном журнале.

Впервые я услышала ее по радио. Шли 90-е годы, я только недавно пришла в Церковь, предо мной стояли вопросы: что значит быть христианином в обыденной, повседневной и профессиональной жизни, как осмыслить психологическую науку и практику с христианских позиций? В передаче, которую я случайно услышала, речь шла о духовных особенностях мужского и женского начал, их характерных достоинствах и недостатках. Гостьей в студии была Наталья Леонидовна Трауберг. Много позже в Интернете мне попалась одна из тех ее остроумных реплик: «Властная женщина похожа на ведьму, только не в смысле, что она погибнет: Бог так же любит ее и плачет над ней, как и над всеми. По сравнению с мужчинами женщины более открыты мистически, вокруг них всегда крутится что-то эдакое… некие душевные существа. И если женщина властна — а это качество, составляющее сущность люциферианства, — то можно представить, что вокруг нее крутится».

Признаться, я тогда впервые услышала, как неожиданно, свободно, без чинов и церемоний, можно рассуждать о Боге, который любит и плачет, о мистических свойствах человека, о духовных опасностях власти. Так может говорить только человек «местный», освоившийся, укорененный в этой реальности. Это мое первое впечатление впоследствии, при личном знакомстве, только укрепилось. С ней никогда не было скучно, занудно, уныло, а ее любимые образы и истории из самой жизни, «былицы», как сказал бы мой маленький крестник Вася, от неоднократного воспроизведения в самых разных контекстах, подобно истинным ценностям, только приобретали дополнительную выразительность, многомерность, объем. «Всех почитай, туфельки ставь ровно», «Зло достигло апогея и скоро кончится. Будет не рай, а просто падший мир», «Если христианин полагает, что по воде идти нельзя, он прав, но не христианин», «На неофитском новоязе все понятия подменяются их удобным мирским толкованием», «Думают, что христианская любовь это какие-то особые чувства. Любовь — это поворот воли», «Чем выше ангел, тем хуже он в виде беса», «Это неэвклидова геометрия — в миру эти линии не сходятся, а здесь сходятся», «Не „problemes“, a „mysteres“», «Пройти между Сциллой и Харибдой, по Царскому пути», «Припасть, как блудный сын, к Отцу», «Стоять как Моисей с воздетыми руками» — кто слышал Наталью Леонидовну, тот сразу узнает их, иные же смогут прочитать в ее книжках и интервью. Эти и многие другие метафоры были в ее руках своеобразным ключом к пониманию самых разных жизненных ситуаций. Пожалуй, именно это умение видеть большое в малом, евангельскую притчу — в житейском эпизоде, про- виденциальное событие — в нечаянном совпадении, метафизику — во влажной уборке, и было огромным даром Натальи Леонидовны. Но видеть — половина дела, Наталья Леонидовна шла этим путем. Многие знают, что о себе она часто и, не стесняясь, говорила: «Я — слабая, я — малодушная, я — трусиха», и действительно считала, что без Бога и ангелов не прожила бы ни дня. В этой связи она любила повторять слова о. Станислава (Доброльскиса): «Неверующие, я скажу, святые люди! Я бы не смог, я был бы пьяница, наркоман». Это не было кокетство, она действительно падала, поднималась, снова падала, снова поднималась, и так снова и снова, но никогда не снижала планку, не преуменьшала задания, не приспосабливала его к человеческой немощи, не ограничивала запредельность Евангелия «мудростью века сего» [1 Кор. 2: 6].

Каждое понятие христианства сочетает несочетаемое. На этом, кстати, весь Честертон построен. Возьмем, скажем, смирение и достоинство. Вот мир думает так: или смирение, но тогда нет достоинства, или достоинство, но тогда нет места смирению. А часто бывает, что нет ни того, ни другого, только одна пустая амбициозность.

Для того чтобы понять, что такое смирение не на полу, а на воде1, человек, приходящий в Церковь, должен знать, чему оно не противоречит. Это не обязательный метод, но это важно — сразу видишь, что все Евангельские понятия двойные, они не такие, как мирские. Это неэвклидова геометрия — в миру эти линии не сходятся, а здесь сходятся.

Вот представьте себе, можно так соединить все цвета, что получится белый цвет — это то смирение, которое не противоречит достоинству. А можно просто смешать все акварельные краски и выйдет грязь. Это соединение другого рода. И вот человек чаще всего находится именно здесь, где нет ни смирения, ни достоинства, и, приходя в Церковь, он перемещается, как правило, либо в сторону достоинства при отсутствии смирения, либо в сторону смирения, при отсутствии достоинства, причем в первую чаще, потому что мирская добродетель тяготеет к ценностям стоического типа. Полагают, что смирение — это какая-то пришибленность. Это не пришибленность, оно иной природы, не от мира сего.

Когда человек приходит в Церковь и остается на полу, он думает: «Ну, еще ничего! Я хоть не под пол провалился». Но это, как сказать. В подполе легче перескочить на воду — там жить нельзя, а когда ты на полу, так и будешь всю жизнь думать, что ты в порядке. Вот в этом несчастье нашего обращения.

Я знаю священников, которые принимают этот вариант «на полу». В проповеди непременно надо говорить, что это дом, построенный на песке, а с конкретным человеком, если он на воду не перешел, поспорить невозможно, и требовать от него иного часто жестоко и бессмысленно. Католики, кстати, так действуют всегда. Если человек пришел как сирофиникиянка [Мк. 7: 24–30], т. е. знает про себя, что живет не по-Божьи, но просит Бога пощадить его, католический священник так и будет его вести2.

В советские годы люди были дико униженные. Когда они оказывались в Церкви, то, прежде всего и главным образом, хотели самоутверждения, и получалось, что шли они не просто куда-то вбок от обращения, а прямо наоборот. Почувствовать себя блудным сыном — об этом не могло быть и речи. Вообще, притча о блудном сыне — это Евангелие в Евангелии. Она про всех нас без исключения, только не все мы еще поняли это, и не все припали к Отцу.

Я думаю, почему Бог выпустил меня сейчас говорить, вести радиопередачи? Я же не хочу говорить! Мне это очень сомнительно и соблазнительно. Слава Богу, не тем, что было бы в молодости до 30. Послушайте, я вам сейчас расскажу, это будет совершеннейшая притча.

Мой бедный папа измерял все в категориях мирского успеха, и он безумно боялся, что дочка окажется неудачницей. Атмосферу этого мира искусства, особенно у киношников, нельзя назвать даже тщеславной, это за пределами, чистое безумие, и очень страшно как всякая страсть.

А я была тогда, естественно, жутко творческой девицей, писала там что-то и думала, что когда-нибудь я буду ТАК писать!

И вот я очень тяжело заболела, причем заболела странной болезнью, которую никак не могли распознать. Начались дикие подъемы температуры, и три месяца мне было очень худо. Жила я тогда ужасно, просто умирала, боялась всего — мамы, советской власти, дико страдала, была вся в каких-то фурункулах. И у меня была такая отдушина — писать. Если бы в то время этот кумир остался, то от меня бы остались сейчас только «рожки да ножки».

И вот, когда я так заболела, я в этом диком жару поняла, что этот кумир надо отдать. Несколько кумиров — счастливую влюбленность, желание писать и науку. Их все надо отдать. Я отдала. Отдала, выздоровела очень быстро. Меня отвезли в 1-ую Градскую, там сделали анализ, увидели заражение крови, но это лечить умеют — переливания плазмы, антибиотики. Вслед за этим я вышла замуж, буквально через 2 месяца. С моим будущим мужем мы были знакомы 23 дня. Я отдала счастливую влюбленность, и — «прими, вот тебе брак». А переводы у меня всегда были, просто я думала, что это временно, что я перевожу, руку, так сказать, разрабатываю, а буду писать сама. И ровно 30 лет не писала ничего. Стала писать тогда, когда для меня это сделалось чисто служебным — надо объяснить мне про Честертона, вот я и пишу.

Это все я рассказываю не для автобиографии, а для свидетельства. Это механика того, как действует Бог. Эти кумиры — жуткая вещь. Проповедовать, «пасти народы», как говорила Ахматова, — не дай Господь! «Не многие делайтесь учителями» [Иак. 3: 1]. И та странность, что меня, такого слабого человека, такого нелепого, который нигде не имеет власти, Господь поставил говорить, по-видимому, дана для того, чтобы я какое-то время передавала опыт этой дикости. Не собственных достижений, у меня их нет, а вот этой дикости, которую у нас очень мало знают.

Подготовила и записала О. В. Филипповская

  1. Имеется в виду один из евангельских эпизодов — «Хождение по водам» [Мф. 14: 28–31]. Наталия Леонидовна считала, что христианин тот, кто решается «идти по воде», т.е. готов целиком отдать себя в Божьи руки. — Прим. О. Филипповской. []
  2. Будучи православной, Наталия Леонидовна хорошо знала католичество, много лет прожив в Литве, общаясь и дружа с католиками. — Прим. О. Филипповской. []