От составителя. Я не ставил целью изложить услышанное от Натальи Леонидовны систематически. Сначала записывал отдельные смешные обороты, которыми пестрит ее речь, потом некоторые важные, на мой взгляд, мысли. Несколько фраз очень помогли мне глубже понять суть христианства. Возможно, этот сборничек кому-то понравится. — Владимир Камский. E-mail: vkams@yandex.ru.
Сейчас я, как махровый такой мракобес, вам скажу!..
Родственники говорят обо мне, что моя главная специальность — потворство злу. Но я не могу проявлять насилие: во мне эта способность была начисто выжжена еще в детстве.
Жить в том пространстве, где Отец. А не свой кумир.
Фарисеи — это же не гады какие-то, они хорошие, очень набожные люди. Правда, Бога убили, а в остальном — очень хорошие.
Бывают среди верующих такие жесткие люди — они бы всех приговорили к высшей мере суровой доброты.
…В то время [в молодости] я неофитов слушала и буквально пар пускала от удовольствия.
Мы так мало помогаем Богу! Ведь это ужас как мало!..
Ничего жесткое не истинно, оно нереалистично. Истина свободна, Истина — Кто, а не что.
Крест: по вертикали — любовь к Богу, по горизонтали — любовь к ближнему, а в точке, где планки пересекаются — ты, там и надо быть.
При встрече было предложено столько сладостей, что последовавший панкреатит был вполне искупительным.
Коллектив имеет два свойства:
1) отторжение «чужих»;
2) требование радостности (псевдо-радости) от своих членов.
Вот эти два — грязно-черный и грязно-розовый — резко отличают его от семьи. Любовь искажается начисто.
Община — семья, маленькая церковная семья, и в ней те же проблемы, что и в обычной семье. А у нас это обычно — коллектив, советско-крещеный.
Надо не сюсюкать, а честно говорить: «Да, у нас любви нет. Нам жить вместе страшновато, будет ай-яй-яй…»
Ну, этот известный спор Сциллы с Харибдой — он нескончаем. Вечно качаемся, думая, что одна слопает другую. А она не слопает ее, подругу, она с другого бока нас же объест.
<И каяться надо уметь>
Ой, как же я впала, думаю, в такую демонскую твердыню! — Начинаешь каяться днем и ночью, перестаешь заниматься чем бы то ни было, чего от тебя ждет бедный Бог.
Все — сеть, сплетающаяся из индивидуальностей. Через каждого проходят судьбы мира — и все в Божиих руках, все через Него и Им.
Бывает самохвальство кокетливое: «Я — такой ничтожный, я — ничего…», но все равно одеяло тянет на себя. Есть такой фальшивоватый соус, от которого моментально дохнешь в некоторых обществах.
В институте профессора хвалили нас за все, что можно, чтобы поддержать. Когда меня похвалил Жирмунский, я от радости прискакала домой, как кенгуру, кинулась к бабушке. Она строго заметила:
— Наташа, об этом не рассказывают.
И я несколько дней горевала.
Учим других не жаловаться на жизнь, потому что это нехорошо, а сами жалуемся денно и нощно…
Обычная мама в каждой второй семье — более-менее Сталин, только у нее нет таких средств принуждения.
…Поскольку я к тому времени наелась восхищения хиппарями выше головы, то прониклась к книге живейшим отвращением.
Христос милует свыше всякой меры, но четко ненавидит грех, круче пророка Михея.
Надо различать: есть священный человек — и есть зло.
Вот сейчас она объясняла, что греха нет, но только задело ее — «надо в глаз давать!» А у христиан проблема: грех не любить, а в глаз не давать.
Упражнение, которое рекомендовали священники в 60-хгодах: читать Послание ап. Павла к галатам и подставлять в обличения вместо ветхого Израиля — себя.
Есть замечательный, сотни раз проверенный закон: если человек защищает авторитет собора, церкви, то — железно — следующая речь, которую он произнесет, будет совершенно противоположная.
Была женщина, которая говорила, что положения католичества, утвержденные Соборами, — вот незыблемый авторитет. Но когда начался Второй Ватиканский Собор, она выла на крыльце костела св. Людовика, потому что католичество без костров ей ужасно не нравилось.
<Обсуждалась книга мемуаров>
Вот что мне не нравится, так это… сейчас, найду карточку с записью… Мне бы очень не хотелось ругать автора, и будет просто замечательно, если эту карточку я потеряла… Да, ангел не дремал, какая красота — прямо на глазах у зрителя! Ну, ангелы, мои любимые друзья, вы смотрите, что сделали! (радостно смеется)
<О Пастернаке, который провозглашал тосты>
Грузины бы ему позавидовали: все мужчины были у него гении, а женщина — не просто «красота спасет мир», а вот конкретно эта тетя. Мы пытались, из скромности, не принимать его слова всерьез, но было трудно.
<О мемуарах>
1) Берут какой-то срез и устраивают человеку маленький страшненький суд. Но ведь мы не знаем, как его видит Бог — единственный, у Кого правильное зрение.
2) В мемуарах бывают две стороны: с одной — «какой же он гад», а с другой — «какой же я хороший».
3) Есть очень простой критерий при написании мемуаров о ком-то: если прочитать ему текст, и он не схватится за сердце и, как ребенок, не заплачет, тогда писать можно.
4) А представь, что это написали о тебе и опубликовали?
Общалась я с одной крутой верующей и страдала от нее так, что на стенках висела, потому что она была черно-белая, т. е. либо-либо. Она была очень добрая — все раздавала, но добрая не в смысле прощения.
Я написала коротенькое эссе и уже устала получать то по одному уху, то по другому. Одни возмущаются: «Как вы можете хвалить и защищать этого!..» Другие в претензии: «Ну, этого хвалите, а того (еще заумнее и модернистее) — нет?!»
Как желает мирской человек? К другому — истина, а ко мне — милость, притом побольше. А наоборот?
<Неофитский «занос»>
Во-первых, некоторая преувеличенность и жесткость.
Во-вторых, заблуждаются, считая, что после обращения все плохое, вся самость сгорела.
И еще — знаменитое неофитское высказывание: «У меня самолюбия нет!» (значит, есть).
— Дайте мне какие-нибудь аскетические упражнения, — попросила о. Александра Меня одна прихожанка.
— Зачем аскетические упражнения? Жизнь — вот сплошное упражнение.
Страдая, надо вспоминать, как блудный сын, что ты прощен. Это состояние врученности. Как на картине Рембрандта: сын припал к отцу, ослепшему от горя, которое этот сын ему и причинил. Сын не может говорить, у него такая поза, что какие там слова!.. А отец склонил голову…
Вообще, притча о блудном сыне — это Евангелие в Евангелии. Это про всех нас без исключения, только не все еще поняли и не все припали.
В разговоре, когда возразят, только попробуй сказать: «Вы меня неправильно поняли». Услышишь (елейным голосом): «А оправдываться нельзя-я!» — это когда ей [собеседнице] удобно, чтобы ты не оправдался. А сама-то она будет оправдываться будь здоров.
«В тебе мало любви!» — говорит жесткий и нетерпимый человек. Другой подумает, в крайнем случае: «Господи, как мы не умеем любить, как это трудно». Но лучше: «Это я не люблю!..». И не надо стараться входить в сокрушенное состояние — оно, при таком осознании, получится само собой, и вот тогда Бог действует.
Боже, сколько раз я выслушивала: «Конечно, вы занимаетесь кем угодно, но для меня у вас времени не находится».
Эквипробабилиизм — даже доклад об этом делала, но что такое — до сих пор не понимаю, слишком тонкие вещи, какие-то паутинки.
Христос с нами — как с учениками. Он их спросит, они ответят черное-белое, оказывается — не так. Ему приходится все распарывать и начинать заново.
В большинстве споров предполагается, что перед тобой сидит не человек, имеющий образ, убеждения и т. п., а дырка, которую надо спасать.
<Про какую-то компанию>
…Я их очень любила, но не выносила, потому что вынести такое ни один человек на свете не может!
Пока не лопается пузырь самоутверждения, человек не может подружиться с Богом, придти к Нему. Но я столько раз видела, как он лопается! Например, в больнице — и человек превращается в младенца или бурно кается. Самоутверждение — это от недостатка любви к Нему.
То, что христиане жгли христиан — это чудовищно. Бог терпел, терпел — ну сколько можно! И отменять казни за убеждения пришлось неверующим людям.
Эпоха просвещения — как облучение при опухоли: иммунитет снижается, мы слабеем, но хотя бы опухоль исчезает (сравнение о. А. Меня).
Когда мы видим другого верующего человека — не фарисея, а настоящего — мы отдыхаем!..
Одна женщина объясняла, почему она не может посидеть какой-то день с ребенком: «Мы, верущие, каждый день в этот час бываем в костеле», — как будто там каждый день бывать надо, а с ребенком помочь не надо. С тех пор и пошло: “Мы, верущие”…
Христос предлагает взять Его иго, которое заменит все. Вот попробуйте… Но тогда мы всецело друг с другом.
Блудные сыны хороши не тем, что они блудные, а тем, что они сейчас кинутся к отцу.
Что мы делаем? Берем самое худшее в нашей или американской культуре и говорим: «Ага-а! Какой ужас, какая мерзость! Запретить!!». Она и в самом деле противная. Я, со своим мракобесием, — не могу передать, как я страдаю от всего этого! Но это — плата за свободу. Хватит, в XX веке пожили при тоталитаризме. И никто не заставляет нас это читать или смотреть. Может быть, и надо было запрещать на каких-то “ранних стадиях развития общества”, но сейчас это не метод.
Если я зайду в ресторан, думаю, меня оттуда выкинут, даже если я буду шуршать стодолларовыми бумажками: у них какой-то антибомжовый нюх, такой настрой, что они половину из нас за бомжей считают.
Все время говорят: «Вам хорошо-о, вы — барыня, можете сидеть, развлекаться, а вы ПОДУМАЛИ о малых сих? Вы думаете о Нагорной проповеди, а ИМ разве это нужно? А добрые дела?» — Как великий инквизитор. Когда я не разговариваю с кошками, я только это и слышу.
Почему трудно войти в Царство? Это тайна трусости: мы не решаемся «пойти по воде» к Отцу, который нас принимает как блудного сына — не когда-то потом, а прямо здесь, сейчас. Решился ли твердо встать на ноги или нет? Это про выбор, поворот воли.
<По поводу идеала чести в дворянской среде>
У христианина есть что-то повыше чести, но он не должен опускаться ниже.
Один католический священник дико истосковался по семье и стал подумывать: а не бросить ли все это, жениться, завести детей? Он рассказывал: сел на скамейку и подумал: «А у Христа это было? — Не было. Ну и ладно».
Мало ли какие биоритмы, гормоны, эгоизм любимый. Но ведь есть духовный выбор. Когда мы спрашиваем Бога, Он помогает его сделать.
— Чем привлекателен постмодернизм, в котором вы обнаружили столько минусов?
— А это — свобода. Очень привлекает богатый, разнообразный подход ко всему. Если есть «кочерыжка» — христианская основа — это хорошо. Как свобода и порядок, движение и покой — неслиянно и нераздельно. Но сам по себе, как способ жизни, как мирочувствие — это грустное явление. Тогда не будет того замечательного, что знает христианин: отношения к Богу любимого и дорогого ребенка. Иначе — как сироты: сироты могут быть какие угодно — и замечательные, и гениальные, но они не могут быть счастливы, как счастлив сын, не могут обращаться к Богу «папочка».
Христиане — очень странная, химическая служба: быть в мире закваской, солью. Средства негодные, поражений тысячи, но — при абсолютной поддержке Бога.
Когда мир мало преследует христиан — это подозрительно: христиане ли они или настолько притерлись, что не конфликтуют с духом века всего? Если по одному уху дают — это еще ничего не значит, а вот если по обоим — уже кое-что. Потому что у христиан узкий путь, и как только отклонишься в одну сторону — по одному уху дают, отклонишься в другую — по другому.
Евангелие нельзя прочитать: оно рассыпается на куски, логически противоречащие друг другу. Евангелие можно понять, только если это происходит с тобой.
«Отвергнись себя». Как это узнать? Как влюбленность, которую ни с чем не спутаешь. Это не переживание, не вознесение во всякие мистически-философские туманы, это experience (опыт). Это не в сфере чувств, хотя может проявляться и в чувствах.
Если человек не придет ко Христу как блудный сын, то все его духовные грехи (не плотские) только усилятся, и самое лучшее станет самым худшим.
Церкви набиты фарисейками. Какой главный грех женщины? Известно: «Mammy knows better». Женщины легко перемножают ощущение «первой ученицы» на «а теперь-то я принадлежу к церкви, я-то знаю!». Получаются «правдоматочницы»: она должна сказать гадость соседке («горькую правду в назидание»), а когда та опупеет немножко, добавить: «Надо терпе-еть, это для вашего же блага!». Это дикая, закаленная гордыня с пышными цветами эгоизма, жестокости и фальши, ослепленная религиозной самоуверенностью.
…А бывают еще эзотерические мистички: «Ах, церковь — это я, Бог — во мне, я так ощущаю!..». Господи, что у тебя? Кроме мешка с грехами и Божией любви — ничего. Маленький запасик добрых качеств, который просаживается за четыре минуты, свободная воля и — помощь Божия.
Самая большая беда — семья. Церковь — тоже семья, и вот выкручиваются каким-то особенным образом, чтобы показать, что «любят» друг друга. Какое там любят?! Ненавидят просто, и все, только в сахарном сиропе. Это еще один вид фарисейства, а Христос жить не мог от фарисейства!
Властная мать — это такое горе! Как жизнь при советской власти — каждоминутное горе: никакого снисхождения, каждая ошибка ставится в строку.
Несвободный человек — очень властный. Если на властнейшую женщину находится раз в жизни «хозяин», она превращается в преданнейшую рабыню. Переход очень резкий, потому что властный человек обычно не умеет властвовать над собой.
В советские времена женщинам приходилось быть тягловой лошадью, и в семье, где над ними не было начальника и они сами за все отвечали, они легко превращались в деспотинь. Давили бедных беззащитных детей. Ведь дети беззащитны; из-за нажима они могут начать грубо хамить, могут вырубаться, хотя на наркотики денег надо, а в советские времена их было просто не достать. Я так страдала, что была бы кандидаткой в наркоманы № 1…
Чем мужчина лучше? У него нет катастрофической серьезности, незыблемой веры в себя, он может посмеяться над собой, поэтому ему ближе до блудного сына.
Если ты думаешь, что имеешь терпение, смирение и любовь, то нечего в церковь ходить, — ты уже в чине ангела и живи там, где ангелы. Им не нужна литургия: они на литургии где-то там летают вокруг, а припадать ко Христу им не нужно.
«Хорошему человеку я ничего не пожалею, а плохому — увольте». — Здесь все христианство сметается, как хвостом, с евангельскими «солнце светит на добрых и злых», притчей о самаритянине. Получается, что говорящий, как Бог, знает, кто добр и кто зол, и умеет (Иисус не умел!) всех одарить. Как бы самому не мнить себя добрым, ведь в эту ловушку можно свалиться каждую минуту.
В ответ на духовный вывих «я добрый» надо подтверждать: «Да, ты добрый», — как укол обезболивающего. Если сказать правду, он, если и услышит (но обычно не слышат), может не перенести — не готов. Это очень тяжело — столкнуться с правдой о себе.
Как только мы решим, что мы вправе исправлять такие вывихи, мы не будем от них отличаться, — от тех, кто сам все время исправляет и поучает.
Властная женщина — это ведьма, только не в смысле, что она погибнет: Бог так же любит ее и плачет над ней, как и над всеми. Женщины более открыты мистически, чем мужчины, вокруг них всегда крутится что-то эдакое… душевные существа. И если женщина властна — качество, составляющее сущность люциферианства, — то можно представить, что вокруг нее крутится.
Я увидела властную женщину в церкви впервые в 33 года и пришла в ужас. Меня успокаивали: нельзя уходить из церкви, где «глаголы вечной жизни». Но лучше всех меня утешил Симон Маркиш: «Избаловалась ты, матушка, в катакомбах».
Соборность есть, ее не надо выдумывать и строить, достаточно увидеть. Это как кровеносные сосуды, которые всюду. Но вот опереться на ближнего нельзя, все рухнет — человек так устроен. Опираться можно исключительно на Бога.
— А брак?
— Брак — это чудо, от которого целый человек рождается. Это взаимная крестная жертва, когда оба опираются друг на друга, сознавая слабость другого. Это ведь недаром таинство, не для удобства, чтобы не ездить к подруге, а все дома…
«С детьми я прекрасно лажу!» — Хм! С детьми прекрасно поладить может только херувим: дети — немыслимо трудные существа; на них управы нет, кроме молитвы. У них свои интересы, они меньше всего думают, чтобы с ними кто-то оставался, и бабушка со своей сладкой улыбкой «нужна им все время» в последнюю очередь.
В христианстве очень важно смириться, но нельзя заставить смириться, например, дать по уху для научения смирению. Злом не приводят к добру.
Пьянство, наркомания, распутство — окна в большие низы.
Мирская точка зрения: «Если зло — дай в рыло!», а христианская: «Зло, а в рыло не давай».
В миру ничего не получается, но если не чувствовать себя правым перед Богом, то все будет удаваться Его чудом, — посмотрите, как удобно! Только тогда можно ходить по водам, когда Он действует, а иначе мы будет постоянно проваливаться.
Бог говорит: «Предоставьте дело Мне! Вы же не умеете, вы напортачите, и будет больно!..»
Христианин — химическое вещество; спасаются и нехристиане, а христианин служит вместе с Богом. В Раю мы встретим таких людей, что остолбенеем — мытарей и блудниц. Они здесь не жили по законам Царства, а мы можем, мы — помощники Христовы.
Бог нам попустил повторить Тайную Вечерю! Как мы после этого выживаем — непонятно, такое чудо! Мы никогда не будем достойны…
Когда человек не выдерживает никакой правды, его надо гладить и утешать.
Отец Александр Мень говаривал:
— Люди бывают больные и очень больные.
— А какая разница?
— Больные понимают, что они больны, а «очень» — нет.
Вот притча из жизни. Захожу в вагон метро, усталая, но все места заняты. Гляжу, девушка сидит, увлеченно читает. Что читает? Присмотрелась — «Добротолюбие». Про то, что надо старушкам иногда место уступать, там не написано…
Пока человек молод, он живет массой интересов, крепостью тела. Но с возрастом интересы блекнут, здоровье слабеет, и если до 40, ну до 50-тилет он не сумеет опереться на Бога, он становится жалким. Если не научиться к этому времени ходить по водам, а это получается исключительно помощью Божией, то начинают тонуть, цепляться за то, что он вроде еще ничего, за успех — и все обламывается, как лед в проруби. Ветхий человек отваливается кусками, это видно, и что остается?..
Католические священники, разговаривая с человеком, прощупывают, на чем он взовьется. Соглашается, соглашается — сама кротость, а потом — «Ну уж нет!». Вот там-то и надо работать.
<Грустный вздох после очередного перечисления мелкой бытовой ерунды>
…Ну это же все мирские, земные штуки. Ведь мы друзья Христовы, Он нас так назвал. Ну, можем мы сделать хоть что-нибудь, о чем он просил?!
Трудность в том, чтобы в этом мире жить по законам Царства.
Да, это почти невозможно, но — бывает, я много раз видела. И тогда что-то будет получаться. Все прочее рушится рано или поздно — дом на песке.
Человек нуждается в любви. Но он никак не поверит, что его любят слабого, а не за силу.
Мне кажется, что психотехники часто обращают человека к себе, а надо — к Богу.
Данное мне настолько больше того, что заслужил! Существуешь ведь только благодаря Божией любви. Трудно представить, что было бы с самыми брыкающимися и упирающимися, если бы не она.
Христианство — это далеко не вседозволенность. Это — милость к другим, чтобы взамен нести их крест.
Влюбленность — гораздо лучше, чем полное свинство или железно-махровый эгоизм, но это немыслимо опасная вещь, расплатиться за которую можно только строгим единобрачием.
Смирение — это не пришибленность, оно совместимо со смехом, рассуждением, потому что оно не от мира сего, а из другой оперы: это жизнь на коленях перед Богом.
В отличие от любви, которая есть вершина всего, смирение — основание всего. Оно имеет бурый цвет, как почва. Это — отсутствие гирь на ногах, механика хождения по воде. Оно несовместимо с механикой твердых религиозных тел типа «моя религиозная жизнь», «я — то-то», «я возьму!».
Отца Александра (Меня) попросили дать почитать что-то о мистическом опыте. Он рекомендовал: «Читайте главы 40—55 из Второисайи, вот вам и вся мистика». Там звучат чудесные новозаветные мотивы: как справляться со злом, бросаясь в ямки милости Божией.
<Во времена молодости>
Сначала я впала в народничество, потом выпала с какими-то судорогами…
А теперь начнется стервозная часть моего рассказа…
В 60-80-х годах людям была оставлена единственная лазейка, чтобы выжить: умей крутиться, отношения типа «ты — мне, я — тебе». Было бы странно, если бы люди не воспользовались ей, так что это стало образом жизни. Например, редко-редко человек удерживался от эдакой заискивающей манеры подхода к продавцу. Чтобы не жить так, надо было вцепиться в Бога, как Томасина, которая висела на черной трубе на когтях. Тех, кто так делал, Бог не оставлял, а других — как они хотели. И как люди жили? Пили, крутили «романы» друг с другом, занимались блатерством, некоторые делали жалчайшую карьеру. Когда они приходили к вере, они были в более трудном положении, чем блудный сын. Тот, душечка, хотя бы о себе никакого хорошего мнения не держит. А те думают, что они кое-что имеют (хотя на самом деле не имеют, но им так кажется), и как им пройти по узкому перешеечку в Царство, отбросить мешающую самость?!
<Комплекс «творчества»>
Мир четко делится на тех, кто плачет от восторга, и прочих, которые завидуют и даже травят автора. Прямо как помешательство.
Пока тот человек рассуждал, что христиане — это мура, а вот они — соль земли (потом он прошел много стадий и сам стал христианином), я плакала в кашу. Варила кашу на кирпичах и туда плакала…
Одна женщина, побывав на выставке византийской мозаики и наглядевшись на суровые и пристальные лики, воскликнула: «Жизни нет от этих пантократоров!»
Отец Александр говорил:
— Если есть «букет», то ничего не выйдет.
Мы, как кенгурицы, вскочили:
— Что такое «букет»?
— «Букет» — это самолюбие, обидчивость, зависть, чувство недоданности, досадливость. Он постепенно устраняется, если этого хотят.
Самые трудные грехи прозрачны для их носителя: он их не замечает. Так и получаются фарисеи: он считает себя правильным, даже делая что-то нехорошее. Почему невидимо? Потому что это не проблема совести. Тут специфический запах самоправедности. Это растет вокруг великих вещей, чаще всего около религии.
Совет о. Станислава: «Не кайся чрезмерно, а то душу протрешь!»
Пока человек кается, он не хулит Духа Святого, — как здорово!
Совет моей дочери: «Со всеми считайся, туфельки ставь ровно».
«И он говорит и говорит: „Я — в Духе!“ Ах, святые не сказали: „Я в Духе“».
Был пост. Мы устали, еды не было, кроме мерзкого «супа с наполнителем» (из пакетика), с каким-то комбижиром, что ли. Делать нечего, сварили, наглотались. А один молодой человек отошел в сторонку и принялся печь картошку. О. Станислав по этому поводу стал рассуждать: «Гордыня воздержных, о, гордыня воздержных! Что я скажу? Господь может наказать падением. Это жалко. Господь может наказать болезнью. Это тоже жалко. Что же Он сделает?»
И мы все гадали, что же Он сделает? Но не додумались. А вскоре этот юноша вышел из священства и женился.
<О поэте трагической судьбы Франсисе Томасе>
Он избавился от болезни, но все равно ухитрился умереть в довольно-таки тяжелых условиях.
…Вот недавно я выступала в беседе в совершенно отвратительной роли каркающего пессимиста.
…А вера, надежда, любовь — это теологические добродетели: их нельзя выработать самим, они даются свыше… или не даются. Почему? — тайна из тайн, кто бы мне сказал.
Сегодня, пока я кого-то ждала, один молодой человек начал меня учить говорить «нет»: «Вот вы все терпите, всех слушаете. А если скажут — кошку убить, так тоже послушаете?»
Ну что за рассуждения! Сказать «нет» надо там, где есть образ греха, а не там, где надо терпеть, а не затевать скандал, потому что терпеть не хочешь.
Томас Мертон вначале не мог читать Терезу малую — ему худо становилось от слащавости. И Честертон не мог. Там есть такие обороты на устаревшем французском — «О Господи, Любовь моя! О, мой единственный Друг!». Тереза не виновата: в ней не было ни капли слащавости, она, бедная, писала на том языке, на котором умела. А потом из нее сделали сахариновую куклу, старались — будь здоров! И сейчас стараются. Из каждого святого, более-менее, делают такую сахариновую куклу. Вот из о. Александра Меня тоже… какого-то не такого делают, каков он был.
Одно из сокровищ ребенка — жалость к вещи как к существу. Его довольно быстро теряют, начинают проявлять жестокость к этому беззащитному созданию.
Надо отвергнуть дурную взрослость, некую запутанность в сложности. Просто принять, что Христос — агнец. Сделаться как ребенок — не в смысле детской капризности и безответственности, а в смысле полнейшей зависимости: у детей от взрослых, а у нас от Христа.
Богемную расхлябанность часто принимают за детскость. Это опасно. Хорошенький ребенок! Это больной человек. Добрый-то он добрый, да только долго таким добрым не останешься.
Стать как дитя — не значит уподобиться Питеру Пену. Тот лишил себя ответственности, он стал самым дурным, что есть в богеме и что принимать не надо, ибо там грех радостно делает свое дело. (В самой богеме есть капелька золотого запаса — освобождение от мещанства; кстати, в мещанстве тоже есть капелька золотого запаса — домашний уют и все такое).
Но нельзя идеализировать в детях то, что опасно. Увы, есть в душе ребенка свинское (пусть простят меня свиньи и лорд Эмсворт), то есть тронутое первородным грехом. Да, они заново открывают мир, это чудесно, но Христос говорил не об этом: быть как ребенок — значит умалиться.
Всякий человек травмирован грехом. Жан Ванье говорил, что мы только за одного человека можем поручиться — за Богочеловека, потому что Его мать не имела греха. Самый простой способ «исправиться» — это самоутвердиться, вообще сделаться первым. Не лучше себя, а лучше других. Наше образование очень этому способствует. Несчастному существу дают эти возможности: с помощью соревнования (порождает чувство нелюбви) и еще его захваливают — «Ах, как он рисует!!» (вместо любви дают яд самолюбования). Рисовать пусть рисует, а быть победителем плохо. Детские таланты обычно (простите) мнимые, они существуют только в глазах матери, хотя, конечно, их надо развивать. Но обычно вместо совершенства стремятся превзойти других. Это — мирская идея соревнования, в которой выходит на первый план «Я» и все забивает: Я, Я, Я, Мое, Мое, Мое. Дикая обида, если кого-то похвалили. Недолюбленное существо, капризное. Чем позже ребенок бросит свой эгоизм, тем лучше. Но все время сползают на то, что они — центр мироздания. Особенно в творчестве, где главным становится обратить на себя внимание.
У ребенка великий дар: беспомощность в мире. Немногие взрослые умалили себя сознательно.
Вечная проблема «белил»1! Все время не доходит, что не надо разбавлять краску. «Так что, всерьез уподобиться ребенку? Чтобы Бог поднял на лифте2? А как же без? А как же справедливость?»
Справедливость — хорошая вещь, но она не входит прямо в договор между Богом и нами, который заключается на других основаниях. Главное — предоставьте место Богу, предоставьте место Богу.
Дальше начинаются рассуждения: а как же поступать тогда-то? Ничего не могу сказать. Я часто поддавалась, поддакивала, но потом оказывалось, что тогда ничегошеньки не выходит, ну ни-че-го. Почему? Наверно, потому, что мы толком не знаем здесь, как правильно действовать. Знает только Бог — и мы, если мы с Ним. Только не как с авоськой, мол, пусть будет, пригодится, а как с Отцом.
Мы все привыкли покупать легкой ценой, а в Евангелии все покупается предельной ценой. Зато и ценности другие!
Одна женщина хорошо сказала: «Я и верить — не верю, и не верить — не верю». Это и называется — скепсис.
Советское — это было крайнее сгущение мирского, а, кроме того, был лак «ради блага народа». Этот лак быстро облетал, потому что нельзя отдавать свою жизнь ради фантазмов абстрактных идей. Есть только две ценности: Бог и человек, а все остальное — прибавления. Не надо прибавлять, достаточно первых двух. Как только прибавляем, вроде “сакрального измерения”, так получается подмена.
Надо честно признать: мы сами ничего не можем. Силы не имеем. Наподобие того, как шкурка какая-то валяется. И есть небольшая свобода выбора. Вот у Христа есть свобода воли, а у нас она по уши забита грехом.
Человек — жалчайший бледненький набросок, как еле-еле нарисованный водой. Но у него есть одна особенность: его невероятно любит Бог. Поэтому к этому наброску прикладывается сила, причем сила эта никакого отношения к данному лицу не имеет, в смысле — она нелицеприятна.
Мы худо-бедно стараемся вести себя так, как вел бы себя святой, — очень худо и очень бедно. Но при этой немощи Бог дает благодать. Это Его сила совершается, совершает все — в нашей немощи. Это называется подвигом.
Льюис говорил, что у нас будут в Раю только те книги, которые у нас зачитали. Ну, тогда у меня будет библиотека.
Слова в Евангелии звучат в полную силу, а когда мы их часто произносим, да еще со сладенькой улыбочкой, они блекнут. Получается та самая соль, потерявшая силу.
Делание космоса из хаоса входит в наш малый путь. В том числе и домашняя уборка.
У Лескова в рассказе «Шаромур»(?) главный герой — приживал — всем докучает тем, что ничего не делает, а только ест, зато за троих. Однажды кто-то не выдерживает и начинает его бранить, — и есть за что, потому что ну сколько же можно! А няня — не знаю, будут ли когда еще такие ангелы домов (вот у меня в детстве такая была) — говорит: «Грех ругать его, потому что у него необычайно сильный ангел, — чтобы такого тащить. Поэтому ругать его — значит обижать его ангела».
Я не знаю, какой нужен дзен, если есть такая удивительная красота в христианстве.
У меня подозрение, что мы так много говорим про дзен потому, что нам кажется, что там полегче. Скорее всего, это не так, там тоже трудно. Мы ведь не знаем этого пути изнутри.
Мы же отпугиваем многих. Обступят идущего к Богу какие-то ханжи, и хорошо, если он спасется бегством. (Или Бог его спасет?..)
Действительно, по какому признаку узнавать нас, если мы христиане? Не по крестику же на шее?
Если бы мы поступали так, как хочет Бог… Он хочет иногда очень странных вещей, но если действовать по-своему, от мирского разумения, то ни-че-го не получится. А если целиком предаться Ему, то получится…
Свобода еще не означает счастья. Но это обнаруживается не сразу.
Когда блудный сын при живом отце потребовал свою долю наследства, то ясно было, что он не пойдет в Оксфорд; да и в Оксфорде мало чему хорошему научился бы. Он хотел растранжирить деньги. И отец ему дал. И нам дает.
Только дай себе волю рассуждать, кто готов к свободе, а кто нет, кому дать, кому нет, как станешь домашним тираном, а если удастся — и не домашним. Это элементарно. Ну не дано человеку решать, кто достоин свободы, а кто не достоин. Нет такого органа. Это видно только с ангельского полета.
Надо отпускать, но тогда очень тяжело: все берется на себя. Им — всю свободу, себе — всю ответственность. Это и есть со-распятие.
Негативная свобода означает, что тебя не держат за хвост: мол, отпусти кошку. Предполагается, что кошка — живое существо, ее мучить нельзя. А вот с позитивной свободой — самому идти к добру — гораздо сложнее, на нее решаются немногие.
Правдивые мемуары злы, но если они злы, то это не значит, что они правдивы. Вот где невидимая кошка3. У мемуаров два бьющих в глаза свойства: во-первых, не щадят никого, во-вторых, «Я-я-я-я-я-яу!»
Говорят: «Мы должны знать правду!». Ответ: но ведь правда не в двух измерениях, она не поверхностна, а бездонна, и настоящую глубину мы не видим.
И вот странно: все хотят знать правду про других, но мало кто — про себя.
Наверно, надо писать о духе времени, а не прямо о какой-то конкретной личности. «Суди грех, а не грешника». Ну, подумайте, каково это будет увидеть тому, о ком пишут.
В жестких режимах, как был у нас, души покупаются не однажды, как Мефистофель покупал, а постоянно, по секундам, да так, что сам не замечаешь. Такая сила у мясорубки, что ничего не разберешь, когда ты внутри.
Что такое семья? Или все приносят жертвы, или это борьба эгоизмов, или попадается полхристианина, на которого и сыплются шишки. В Евангелии сказано: «Подставь другую щеку», но только в «Идиоте» Достоевского обидчик сразу раскаивается и кидается на шею.
Как говорил Винсент де Поль, «Бог платит непременно, но не ждите, что в ближайшую субботу».
Христианин может говорить прямо [т. е. нелицеприятно — В. К.] только тем, кого он называет братом, остальным нельзя. Да они и не обязаны слушать.
Что интересно, моя няня не внушала мне никаких дурных чувств, это я сама потом добрала, а все время обращалась, как с маленькой. Нужно не воспитание-принуждение, а такая среда, чтобы было стыдно делать плохо.
Вцепиться в Бога, как Томасина в трубу в темноте, и висеть на Нем.